Великолепие жизни

По счастью, пасхальные праздники позади. Франц попросил свежих фруктов, можно снова идти за покупками, а потом стряпать, так у нее, по крайней мере, дело есть, она обсуждает с кухаркой, веселой силезкой, когда и кому удобнее занимать кухню, чтобы друг другу не мешать, и все это улаживается без малейших затруднений. Атмосфера в заведении домашняя, почти семейная, пациенты здороваются друг с другом, встречаясь в коридорах и на лестницах, большинство обитателей — четверых мужчин и двух женщин — она уже знает. Однажды ей случается разговориться с баронессой, которую врачи записали в безнадежные, но не доктор Хофман, который побуждает ее как можно больше есть. Она буквально набивает себя едой, за обедом одного только салата берет сразу четыре порции и надеется таким образом одолеть недуг. Все это она рассказывает со смехом, и что помолвлена с юристом, который все равно намерен на ней жениться. А у Франца по-прежнему жар, особенно вечером, и он удручен, ведь ему теперь нельзя на улицу. Но аппетит у него есть, и он всякий раз так благодарен, что она приходит, что столько работы ради него на себя взваливает. А ты помнишь, вегетарианский ресторан на Фридрихштрассе?

В докторе Хофмане она до сих пор толком не разобралась. Человек средних лет, вообще-то обходительный, он, однако, имеет по некоторым вопросам неколебимое мнение, и, к примеру, все методы нетрадиционной медицины категорически отвергает. Эту категоричность успевает почувствовать на себе Дора, которая одного такого гомеопата из Вены хочет пригласить к Францу, но разрешения не получает. Доктор хорошо ее понимает, в таком положении любые средства хочется испробовать, однако ответственность за своих пациентов здесь несет он. Франц, похоже, воспринимает запрет чуть ли не с облегчением, ведь каждый врач обходится в несусветную сумму, санаторий тоже стоит денег, и комната для Доры, и любая покупка. Полдня он хандрит, жалуется, что ему читать нечего, родители не посылают газет. Вечером она звонит матери, разумеется, все давно уже послано, включая вожделенное пуховое одеяло, о котором Франц так просил. Несмотря на проспекты, мать не очень-то представляет, как они там, в этом Кирлинге, живут, надеюсь, у вас там есть хотя бы возможность побыть вместе, после всех треволнений вам это, конечно, необходимо. Дора по-настоящему растрогана, особенно этими «вас» и «вам», она рада, что там, в Праге, понимают: она и Франц теперь вместе, даже здесь, в санатории, несмотря ни на что, это все-таки их совместная жизнь.

Юдит прислала ей из Берлина две больших посылки, белье и одежду, о чем Дора просила, поскольку о возвращении в Берлин пока что не может быть и речи. Дора еще в Берлине сама это все запаковала и теперь удивляется — чего тут только нет: два платья, как раз демисезонных, ее костюм, несколько книжек, украшения. Она тотчас переодевается, для Франца, в пестрое платье, пусть даже он не заметит, но он замечает, сразу же, и даже помнит, когда она его носила, в их первые берлинские дни, так и говорит — в Ботаническом саду. Это платье она купила незадолго до Мюрица. Ей сразу приглянулся и плиссированный воротник, и цветастый узор, пусть цветы немного девчоночьи, но именно это ему и нравится. Он просит ее медленно пройтись взад-вперед перед его кроватью, потом плавно покружиться, как будто в танце. А она ведь никогда с ним не танцевала и даже не знает, умеет ли он, хотя вроде бы он говорил, что раньше танцевал, студентом, однако он, смеясь, качает головой, нет, никогда, но ради нее он готов научиться. В тот вечер у них все, как прежде. Они вместе ужинают, омлет, вместе опять предаются мечтаниям, о Мюрице, когда-нибудь летом, и что бы они сделали по-другому. Не слишком много, как выясняется, потому что в основном почти все было правильно. Ну, работать Дора, конечно, не будет, комната у них было бы общая, поближе к морю, а то до пляжа все-таки было далековато, хотя вообще-то Францу его пансион очень понравился. А комнату помнишь? Она помнит, и жуткий ливень, как она вся промокла, и вообще все, до мельчайшего движения, помнит. Как он подошел к ней. Все помнит. Поцелуи. И как голова кружилась от волнения. Как же давно это было. А чувство все еще с ней, как бы разными отголосками, и даже страх, который тоже с самого начала в ней сидел, притаившись, словно в засаде, только она, доколе возможно, старалась его не замечать.

7

На писательстве его, судя по всему, окончательно поставлен крест. Сейчас он даже с корреспонденцией едва управляется, не говоря уж о чем-то другом. Самое удивительное — его это даже не особо занимает. Все его мысли — о грядущей ночи, о текущем дне, где от часа к часу все предусмотрено и расписано, о сегодняшних визитах, процедурах, о ближайшей трапезе. Он прикидывает, сможет ли сегодня встать, с утра смотрит в окошко, какая погода, можно ли будет на балкон, и ждет Дору, без которой он давно бы уже был не жилец, думает о предстоящем визите врача-легочника, который назначен на завтра и которого он до смерти боится. Не считая всего этого, чувствует он себя на удивление хорошо. Никуда не надо уезжать, по крайней мере пока деньги не кончатся, они могут вместе сидеть на балконе, вспоминать. Дальше Берлина он обычно памятью и не возвращается. Упования у него тоже не сказать чтобы чрезмерные: можно помечтать о поездке куда-нибудь подальше, порадоваться мелким новостям, которые сообщает Дора, приветам из Праги или из Берлина, потому как ему теперь и из Берлина приветы шлют, от Юдит, которой он обязан радостью присланных Доре платьев.

Дора пишет, звонит по телефону, иной раз он дивится, сколько у нее сил, тем паче что от его общества, видит Бог, к сожалению, радости мало, из-за хрипоты он все чаще вообще говорить не может, в самое неподходящее время вдруг устает и ест, к ее огорчению, гораздо меньше, чем следовало бы.

О венском светиле рассказывают, что его однажды сюда к одному из пациентов тоже вот так вызвали, но потом, поскольку он затребовал три миллиона, визит в последнюю минуту отменили, прошлой осенью это было, когда и здесь цены на все взлетели до небес. Все утро они его ждут, а когда он наконец приезжает, весь визит длится не более получаса. Для светила он всего лишь очередной чахоточный, один из несметных тысяч, но раз уж он здесь, то производит краткое обследование гортани, щупает понемногу там и тут, после чего, не забыв оставить счет за свои услуги, уезжает обратно в Вену. При виде выписанной суммы Дора слегка бледнеет, но ничего не говорит, только выходит ненадолго из комнаты. По ней хорошо заметно, как много для нее этот визит значит. Профессор не сказал этого прямо, но понять нетрудно: он такой же безнадежный случай, как и все пациенты в этом санатории, где, впрочем, все они, по крайней мере, в приятном обществе. Дора, впрочем, стойко делает вид, будто этот визит — всего лишь дурацкое недоразумение. Но ей конечно же нужна помощь. И как он раньше об этом не подумал? Однажды она уже и сама мельком намекала, вроде как с Робертом у нее об этом разговор был, а теперь она то и дело о Роберте вспоминает, как это было бы хорошо, если бы кто-то еще с ним мог побыть, хотя бы просто поболтать, пока она на кухне или бегает в деревню за покупками. К тому же у Роберта тоже туберкулез, по счастью, только в начальной стадии, но он эту болезнь знает и, безусловно, если понадобится, сумеет помочь. Ладно, говорит доктор, хотя у него к Роберту давно уже душа не лежит, что-то в этом человеке всегда ему претило, сама его повадка, какая-то вызывающая, требовательная готовность к подчинению.

Для начала он просто приезжает навестить доктора. Дора встречает его на вокзале, доктор тем временем отдыхает в тени на балконе, раздетый до пояса, с позавчерашней газетой, пришедшей вместе с остальной почтой из Праги. Три года прошло с тех пор, как они познакомились в санатории. Война давно уже кончилась, однако именно о войне они много тогда говорили, ведь Роберт и на восточном фронте успел повоевать, а потом еще в Италии, в эти два года он чахотку и подхватил. Сколько и когда бы они ни встречались, вид у него всегда был свежий, моложавый, но какой-то мягковатый, прежде всего в выражении лица, в котором запечатлелась тень неизбывной горечи, ведь болезнь не позволила ему окончить университет и стать врачом. Как и следовало ожидать, он нисколько не изменился. Приехал в костюме, при жилетке, волосы приглажены, от левого виска, как всегда, безупречный пробор, словом, вполне благополучный молодой человек лет двадцати с небольшим. Очевидно, они с Дорой уже успели многое обсудить, он почти не задает вопросов. Но готов помогать, говорит, что даже рад будет, словно много лет только и ждал возможности вроде этой. Для Доры его приезд — просто спасение. Она показывает ему вид с балкона, комнату, где они успевают поговорить еще немного, осматривают даже столовую и кухню, где она готовит, — это ее маленькое царство. Он намерен остаться на несколько дней, прямо здесь, в санатории, где, по счастью, еще есть свободные комнаты, так что в итоге все довольны, сколь ни трудно приходится доктору в эти дни, с каждый днем все труднее разговаривать, но даже и читать, ведь на днях прислали нового Верфеля, и он время от времени его читает, бесконечно долго, всего по нескольку страниц.

Приходит какой-то новый покой, скорее в душе, так ему кажется, потому что вокруг по-прежнему все время что-то творится, ему назначили компрессы и ингаляции, из-за температуры это пока что единственное лечение. От предложенных доктором Хофманом инъекций мышьяком он отказался, но со вчерашнего дня температура, похоже, и в самом деле стала спадать. Сегодня с утра, к примеру, она у него только слегка повышенная, с горлом все по-прежнему, хрипота, но говорить мешает лишь изредка. А больше всего он рад за Дору. С тех пор как Роберт здесь, она прямо преобразилась. Иногда эти двое сменяют друг друга, иной раз они сидят в комнате все втроем, обсуждают последние новости и сплетни из Праги, откуда только что пришла очередная почта, — почтой, кстати, теперь ведает Дора. Об этом настоятельно попросили родители, чем она необычайно горда и в одном из первых же писем осторожно напоминает насчет одеяла, она, мол, уже собралась сама купить в Вене, но Франц ведь ее тогда просто вышвырнет за дверь. Доктор смеется, когда читает эти строки, ему нравится, как она пишет, ее потешные, трогательные формулировки, — он, дескать, будет бурчать, что она ему в письме так мало места оставила, хотя на самом-то деле ему это только на руку. Ему нравится ее почерк, который, как она полагает, все больше становится похож на его собственный, нравится серьезность, с которой она благодарит его за то, что он позволил ей вести переписку. У него здесь и впрямь почти как прежде в конторе, чуть ли не каждый день надо отвечать на письма, конверты стопкой накапливаются на столе. Когда она пишет, он видит ее согбенную спину, но согбенную усердно, словно эта ноша ей в охотку, словно она не письмо пишет, а священнодействует.

Вечером, уже в постели, он спрашивает себя, что с ней будет. Что с ней станется, когда его уже не будет, куда она подастся. Немного странно и грустно думать о ней одной, без него, хотя ведь все свои первые годы она в Берлине без него жила и никогда на эту жизнь не жаловалась. Сейчас, прикрыв глаза, он, как ему кажется, видит: она не пропадет, ведь она хотя и хрупкая, но стойкая, такой, по крайней мере, он ее знает. Он мог бы на ней жениться, да он и сейчас еще может. Почему, собственно, он на ней не женится? Мысль несколько запоздалая, как он, хотя и не без оттенка облегчения, вынужден признать сейчас, когда он вообще не понимает, почему еще в Берлине ее не спросил. Об ответе ее он вообще не думает. А думает о Ф., почему та с самого начала была не той, а еще, но совсем отдаленно, о М., без особой боли, словно М. всего лишь логическое последствие ошибки, которой была его помолвка. До самой ночи он остается в приподнятом настроении, на его ночном столике лежит присланный редакцией экземпляр «Прагер прессе», где напечатана его «Жозефина», это тоже повод для радости, а еще Дора и ее новое платье, и даже еда была ему сегодня по вкусу, он и не припомнит, когда в последний раз с таким аппетитом ел.

Полночи он думает только об этом, не в смысле «да» или «нет», а лишь о том, как, ибо на сей раз он не хотел бы совершить ошибку; есть правила, которые он полагает нужным соблюсти, есть вдобавок обычные сомнения по поводу родителей, хотя собственные родители в данном случае не слишком его тревожат. Он должен сделать это не из угрызений совести, хотя совесть то и дело его мучит, ведь это он вовлек девушку в такую жизнь, там, в Мюрице, когда все или почти все уже можно было предвидеть. А тем более он не должен жениться из благодарности. Хотя благодарность его несомненна, сама по себе она основанием быть не может, зато ему вдруг почему-то становится важным благословение ее отца, ведь сейчас, не исключено, для него начинается совсем новая жизнь, жизнь иудея. На следующее утро он делает ей предложение. Особенно долго говорить не приходится, она сразу отвечает «да», она только что принесла завтрак, а тут вдруг такое. Но почему? — спрашивает она таким тоном, словно ей это и во сне не могло присниться. Разве для женитьбы обязательно иметь основания? Не напрасно же ты, такая молодая, была со мной, разве недостаточно твоих поцелуев, твоего лепета, всех наших ночей, признаний. Да нет же, говорит она, а потом сразу снова: да, хотя она не представляет, как отец даст ей согласие. Может, мне все это просто снится? — все еще не верит она. Ты правда меня спросил? Вот только отец; к сожалению, он с ее отцом даже не знаком. Давно, еще в Берлине, я иногда думала: надо ему про нас написать, про то, как нас свела жизнь, как мы живем. Но после первых же слов ничего не получалось. Только при чем тут «напрасно»? Любимый, говорит она как раз в ту секунду, когда в дверь стучится Роберт. Ей нелегко очнуться, к тому же доктор совсем разворошил ей волосы, так что вид у нее во всех смыслах изрядно растрепанный. По счастью, Роберт ничего не замечает, он просто слегка озадачен, — что, есть хорошие новости? — и тогда Дора открывает ему, какие именно у них хорошие новости.

Письмо он пишет до следующего утра, вернее, до обеда. Послание получается не очень длинное, страницы две, на которых он сообщает о себе, возраст, род занятий, о своей работе в агентстве, о том, что уже больше года на пенсии, потом вкратце о семье, родители, сестры, его отношение к вере праотцев. Он не пытается скрыть, что узы, связующие его с религией, не слишком прочны, однако благодаря встрече с Дорой он уже многому научился. Он упоминает посещения раввинской семинарии, быть может, слишком раболепно, в том смысле, что полагает, будто теперь наконец обрел истинный путь. О болезни своей говорит как бы между прочим — проходит сейчас курс лечения в санатории под Веной. Дора вместе с ним, она осведомлена обо всем, и он просит ее руки, в твердой вере и убежденности, что сможет быть ей хорошим супругом. Поскольку у него нет даже фотографии Дориного отца и он совершенно не знает человека, к которому обращается, ему очень трудно подбирать нужные слова, но Дора все одобряет, для нее главное — что он сделал ей предложение. Она еще ни разу в жизни не была на свадьбе, признается она, так что первая свадьба, на которой ей случится присутствовать, будет ее собственная. В мае, так ей хотелось бы, когда можно будет внизу, прямо в саду отпраздновать. Оттла должна быть обязательно, Элли, детишки, родители, если захотят в такую даль ехать, а еще Юдит и Макс, или, может, только Макс и Оттла. Так, примерно, могло бы все быть. Да? Письмо пока что не отослано, она сама потом отнесет его на почту, конверт уже надписан, и теперь им остается только одно — ждать.

8

С тех пор как он попросил ее руки, Дора совершенно преобразилась. В нее будто вдохнули новые силы, теперь-то уж она тем более не перестанет за него бороться и все, все сделает, чтобы он наконец попал в нужные руки. Им требуется по-настоящему хороший врач, не из тех, кто заранее списывает его со счетов, а такой, чтобы придумал что-то, нашел выход. Макс по телефону ей сказал, к кому обратиться, и вот в начале мая под каким-то предлогом она с утра пораньше едет в Вену в клинику и оформляет на вторую половину дня вызов нового врача. На обратном пути пишет Элли. Честно признается, что вызвала врача самовольно, Франц никогда не должен об этом узнать, а главное, о чем она сейчас просит, — ей срочно нужны деньги, только на этот, один-единственный раз, лишь бы врач Франца осмотрел и назначил необходимое лечение. Профессор Нойман. Сам он, к сожалению, приехать не сможет, посылает вместо себя некоего доктора Бека, это здоровенный мужчина, он прибывает минута в минуту, никуда не торопится и делает Францу от болей какую-то сложную инъекцию спиртом. Но кроме этого мало что можно сделать. Гортань, а отчасти и надгортанник безнадежно поражены болезнью, а умерщвление нерва произвести, к сожалению, не удается. Звучит не слишком утешительно, но что все-таки это означает? Дора ведет доктора Бека в комнату-читальню, где как раз никого нет, и там он открывает ей всю правду. Еще месяца три, говорит доктор Бек. И советует перевезти больного в Прагу, что Дора отметает сразу же, — стоит ей заикнуться о Праге, Франц сразу поймет, что он обречен. Что ж, решать, разумеется, ей, замечает доктор Бек. Очевидно, он полагает, что она жена, Дора чуть было его не поправляет, а сама все никак не сообразит, что же именно он ей сказал своим ответом. Три месяца — это минимум или максимум? Она провожает доктора Бека до дверей, желает ему счастливого пути, а сама, будто оглушенная, еще долго смотрит ему вслед, прислонившись к двери, пока постепенно не начинает понимать.