Великолепная десятка: Сборник современной прозы и поэзии
Шрифт:
Потому что знаю…
Как дрожат пальцы в твоей руке. Знаю, как я, закусив нижнюю губу, рвусь навстречу, распахиваясь, не прячась, простонав что-то важное, почти как « люблю».
Вплетаюсь, как лента в косы, вжимаюсь, чтобы запомнить, чтобы вынести на коже хотя бы частицу. Остываю, не разжимая дрожащих рук.
Дышу тебе в висок, чтобы утром проснуться уже от того, как ты хлопнешь входной дверью.
Но ведь ты не хлопнешь. Ты уйдешь еще ночью. Сравняешься с темнотой, оставишь капли дождя на паркете. Без пальто и шляпы.
А я не побегу следом.
И
И ранее солнце не прозвенит на чашках.
Только город.
Вазастан.
Город вползает в замок вместе с темнотой, крадучись, останавливаясь, чтобы перевести дыхание, вкрапливается чуть-чуть, чтобы потом, вдруг, осмелев, разрастись и наброситься, рыча и ворча от восторга победившего.
И я оглядываю похоронный зал.
Молча, по колено в воде, упираясь спиной в мокрые стены, не вздрагивая, когда кто-то, причитая, падает прямо в воду (в кровь губы, размазывает по щекам).
– Ну что же ты, маленькая? – ты оборачиваешься. – Что же ты, девочка? А, может быть, ему не надо было умирать? Кажется, ты решаешь «да» или « нет»,
И я рассыпаюсь бисером прямо по воде. Падаю на дно мелкими крошками, и вода идет горлом, и я, кашляя, не зову на помощь, а только хватаю ртом воздух, как рыба. Бью невидимым хвостом, покрываюсь серебристой чешуей, ныряю, ноги и руки – опять сплошной клубок – не чувствую.
– Но ты же хотела о смерти – ты прошепчешь в самое ухо. – Ну что же ты, маленькая? Бери! Попробуй! Гурман.
Но я только проваливаюсь в сон.
Как в пропасть.
Веду тебя за руку куда-то под лестницу, торопясь и охая, путаясь в замках и застежках. Обжигаю дыханием, прижимаюсь щекой к горячему животу, стою на коленях, как будто прошу милостыню.
– Если бы ты был деревом, я вырезала бы твои инициалы у тебя на боку. И ты бы не почувствовал боли, потому что деревья не чувствуют боли.
– Я бы почувствовал.
Ты пульсируешь между рукой и ладонью, провожаешь каждый сантиметр, каждую линию – запоминаешь? – протягиваешься вдоль лица, будто пересекаешь.
А я жадно касаюсь кончиком языка по краешку, по самому жгучему – острому – лезвие – разрываясь и тая, чувствуя, как по губам больно хлестнули тяжелые и соленые брызги.
Потому что я опять не возвращаюсь.
Опять.
Белые халаты смотрят на меня откуда-то свысока, поглядывают на мониторы и считают секунды.
Шесть километров проводов вдоль и поперек моего неподвижного тела. Прозрачные ленты по стеклу. Выпорхну, вдыхая свежесть, хотя от солнца осталась всего лишь красная точка, устроюсь рядом, пожму горячую руку. И, может быть, мне станет лучше.
– Скальпель!
Наверное, пришло время расставить все точки и запятые. Я обязательно нарисую картину и перережу запястье, ведь у каждого свое хобби, даже если оно кажется странным. Я не истеку кровью, я обязательно спасусь и отправлюсь на крышу. Опять возьму тряпку и вымою небо. Чтобы все было без пятен и не осталось разводов.
– Еще гвоздь!
И не утро.
Я не улыбнусь.
Только Малыш опять посмотрит на меня из глубины зеркала.
– Простая контузия!
Напудренное
лицо мима.– Снайпер c гвоздем в башке – это весело! – крикнет мне водитель в бейсболке.
И боль, действительно, раствориться где-то внутри меня. Застынет где-то под кожей и подберет щупальца.
Упаду в подушки.
Почувствую тебя через простынь.
Даже не приподнимусь, чтоб коснуться, чтоб сесть спина к спине, упираясь лопатками в друг друга.
– Не надо! – скажу зачем-то.
И голос прозвучит эхом, наполнит звенящую пустоту запахом, движением и жестом. Отмахнется от сигареты, отодвинет кофе, покружится на белеющем подоконнике.
– Почему мне не надо, чтобы ты летала? –засмеется. – Нет ничего хуже бабочки или птицы.
– Почему?
– Потому что люди всегда закрывают глаза заранее, так и не разглядев полета. Они рыбы и у них немая душа.
Ведь в открытое окно я увижу Вазастан.
Я отыщу свой кособокий рюкзак и шагну на качающийся мост.
Два самурая встретят меня на той стороне и нальют саке.
Дымящаяся гильза крутится в руках.
– Попала? – удивляются.
Пью саке и улыбаюсь.
– В глаз попала, а могла в сердце.
Лежу потом на холодном лунном грунте, делю звездное небо на части.
Щека к щеке.
– Интересно, а на Луне холодно?
Наверное, безнадежно просто.
И надо сделать только пять шагов, чтобы оказаться рядом.
– Почему?
– Потому что с тобой! – скажу.
Даже не насквозь, поверх тела, по изгибам, точно и уверенно, как по струнам.
– Потому что с тобой!
С каждым толчком сердца, в мозг, в остроту памяти, прямо на блокнотный лист
невыплаканной симфонии.
Ворваться вовнутрь, больно, напирая и раздирая в кровь кожу на пальцах, с шумом вдыхая чужой запах города, тела, постели. Чтоб не пожалеть ни на йоту, чтоб так и остаться .
Как останется солнце во все окно.
И небо – все та же бескрайняя синь, которую так и не потрогать, разве что разрезать, рассечь самурайским мечом надвое, на половину. Пронести на руках, не останавливаясь, до самого края.
То ли земли, то ли улицы.
И налить в бак вместо бензина саке.
И я буду тонуть в ладонях, в словах, песнях – одной и той же, и ты чуть – чуть насмешливо глянешь, закусив губы, простонешь – это ведь как соврать – правды не будет.
Ложь вкуснее.
Впереди поля, утыканные телеграфными столбами, и потрескавшийся асфальт с еле заметной разделительной полосой.
Ноги вязнут в мокром грунте. Пропеллеры висят, как перебитые крылья.
– Ты давно с нами? – один из прилетевших кладет мне руку на плечо.
– Год или больше – отворачиваюсь.
У него ковбойская шляпа и позолоченная маска с птичьим клювом.
– Послужной список большой? – его рука на плече тяжелеет.
– Короткий!
Белеет коробок придорожной закусочной.
Малыш – голый, с обломками крыльев за плечами, с ног до головы покрытый рубцами и язвами – равняется с нами.
На шее у него ошейник. Белые перья свисают на глаза. Из остатков крыльев торчат полые кости.