Великолепная семёрка

Так что через неделю я рассекал уже по части в настоящих почти адидасовских трениках! Эти треники, кстати, сыграли важную роль в дальнейшем.

Вернувшись с очередного рейда по тылам врага я переоделся в треники и рабочую гимнастерку и сел на завалинке чертить чертеж автомата Калашникова и промежуточного патрона. Этот автомат я столько раз в кино видел, что чертил практически без напряжения. Подумав, что заодно тут пригодится и СКС, начал чертить и его: в фильмах с ним часовые у Мавзолея стоят, штука на вид удобная и в изготовлении простая.

Неожиданно мимо избы по направлению к госпиталю резво пробежал мужик в генеральской форме, лет так сорока. Мужик сопровождался толпой всяких адьютантов и чему-то весело улыбался. Морда его мне показалась смутно знакомой, но отвлекаться я не стал на воспоминания: мне нужно было правильно порох нарисовать на разрезе патрона. Неожиданно генерал повернулся ко мне и издевательски спросил:

— Эй, боец! Где это тут такие портки выдают?

— Самострок это — гордо и независимо ответил я.

— Вот уж не знал что в армии в самостроке шастать можно — гнусно заржал генералишка. — Ты бы пошел переоделся, а то испачкаешь шелк-то на земле сидя. Да и в армии вообще-то форма придумана чтобы солдат противнику был малозаметен. А твои, боец, сияющие подштаники небось вон с той «рамы» видать — он махнул рукой в сторону висящей над расположением немецкой «рамы».

Неожиданно какой-то полковник из его свиты наклонился и что-то прошептал:

— Это из взвода Кобылкина офицер.

Генерал изменился в лице. Наглая улыбка мигом сползла с его лица. Он побледнел и видно было, что он жидко обосрался. Генерал резко повернулся и уже без хохмочек и смеха быстро пошел, почти побежал, в обратную сторону. По его форменным галифе расплывалось коричневое пятно. Я задумался — что же представляет собой наш взвод если при его упоминании генералы исходят жидким калом? Но ни до чего однозначного не додумался и решил спросить у соседа — благо он возвращался, пошатываясь от усталости, из госпиталя.

— Петров, а почему при виде нас генералы исходят жидким стулом? Что мы за взвод такой особый? Это потому что мы такие крутые?

— Нет. Это потому что мы — взвод независимого доклада в Ставку о положении на фронтах. Ведь тут как? комроты немножко приврет командиру батальона, тот — приврет побольше комполка. Полковник наврет уже прилично начдиву, в армию уже ложка правды в бочке врак отправляется. Ну а в Ставку правда-то уже и не попадает. А Ставке-то руководить надо! А как руководить, если неизвестно что на фронте происходит? Может уже наши Минск давно отбили, а в Ставке все мысли уходят на размышления как этот Минск отбить у ворога лютого. Поэтому товарищ Берия по просьбе товарища Сталина сделал этот взвод. И одна у нас обязанность — всю правду как есть, не приукрашивая почти, непосредственно Сталину и докладывать. Ну а поскольку ничего не делать просто скучно, разрешается нам при случае и помочь войскам. А что?

— Да вот тут был один генералишка… морда знакомая, а вспомнить не могу кто. Как ему сказали, что я из взвода Кобылкина, он испустил жидкий стул и убежал в ужасе.

— А, это Хрущев был. С Украины с инспекцией приехал. Первый украинский секретарь он, вот и морда знакомой кажется. Его портрет как раз на тех газетах, что мы в сортир повесили.

— Так надо его срочно ликвидировать!

— Можно. А зачем? и почему?

— Раз обделался — значит испугался. Раз испугался — значит в Ставку сообщил вовсе не то что мы сообщить можем. Значит — наврал Ставке. Значит — враг.

— Логично рассуждаешь. Я сейчас Кобылкину скажу, пусть по ВЧ срочно доложит о предательстве Хрущева. — Петров мигом забыл про усталость в членах и рысцой побежал в штаб взвода.

Через два дня Левитан, в очередной сводке Информбюро, торжественным голосом сообщил что предатель Родины Хрущев Никита Сергеевич разоблачен, снят со всех постов, осужден и расстрелян.

Глава 5

Кобылкин вызвал меня к себе в штаб. Я причесался и не спеша, размышляя о том, чем может быть вызван подобный вызов, направился в генералу. В предбаннике меня встретил грустным взглядом начальник штаба взвода полковник Леденцов, и мне стало несколько не по себе.

— Какого…! Ты…! Как ты себе позволяешь в своих подштаниках по расположению шастать! Немедленно одеть галифе и побриться! Сейчас комроты приедет, а ты тут как гопота паршивая! Исполнять немедленно! И немедленно ко мне по всей форме одежды! Да, заодно и сидор свой прихвати — закончил он неожиданно спокойным тихим голосом.

— Какой сидор? — на всякий случай спросил я.

— Да с чертежами своими!

— Сука Петров! Заложил, гад!

— Да никто тебя на закладывал. Я же тоже вроде разведчик. Вот и обратил внимание, что ты в столовке, сидя со мной за одним столиком, все больше чертишь. Интересные у тебя чертежи кстати. Ну давай, беги переодевайся. Комроты уже на подлете, пост ВНОС уже доложился.

Через полчаса, когда я с сидором и в полной форме вновь зашел в штаб, там на табуретке уже сидел Берия.

— Этот что ли? — спросил генерала Генеральный Комиссар.

— Этот, товарищ Генеральный Комиссар.

— Ну, показывай картинки. Что это?

Я разложил свои чертежи на столе.

— Это — карабин под новый патрон, это — автомат. Это — сам новый патрон, в трех проекциях и в разрезе. Это — командирская башенка на Т-34, это — двигатель поперек для него же. Всё. Я, товарищ Генеральный Комиссар, все нужное начертил.

— Точно все?

— Ну, песни еще нужно. Но я их чертить не умею, только петь.

— Пой!

Тут я неожиданно вспомнил, что ни одной песни Высоцкого не помню. Да и не знал их никогда. Летова не помню, этого, как его, Любэ не помню. Блин, что же делать? А Берия сквозь свои пенсне так и зырит! Ну, была — не была!

Свет озарил мою больную душу, Нет, твой покой я страстью не нарушу, Бред, полночный бред терзает сердце мне опять, О, Эсмеральда, я посмел тебя желать. Мой тяжкий крест — уродства вечная печать, Я состраданье за любовь готов принять. Нет, горбун отверженный с проклятьем не челе, Я никогда не буду счастлив на земле. И после смерти мне не обрести покой, Я душу дьяволу продам за ночь с тобой.

Неожиданно с грохотом распахнулась дверь и в штаб ворвались, держа в руках пистолеты, охранники Берии.

— С вами все в порядке, товарищ Генеральный Комиссар? — нервно озираясь спросил начальник охраны. А то эти вопли — мы подумали что кого-то убивают и испугались что вас…

— Нет-нет, это песня такая лирическая, — ответил Лаврентий Павлович, шмыгая носом. — Продолжайте, товарищ… — Как товарища зовут? — повернулся он к Кобылкину.

— Ой, товарищ Генеральный Комиссар, забыл спросить. Как тебя звать-то, капитан? — повернулся ко мне Кобылкин.

— Добрыня Мериновский — врать Берии я чисто физиологически не смог.

— И имя какой хорошее, — умилился Лаврентий Павлович, — Добрыня! Продолжайте, товарищ Добрыня.

И я продолжил:

Рай, обещают рай твои объятья, Дай мне надежду, о моё проклятье! Знай, греховных мыслей мне сладка слепая власть, Безумец, прежде я не знал, что значит страсть. Распутной девкой, словно бесом одержим, Цыганка дерзкая мою сгубила жизнь. Жаль, судьбы насмешкою я рясу облачен, На муки адские навеки обречен. И после смерти мне не обрести покой, Я душу дьяволу продам за ночь с тобой. Сон, светлый счастья сон мой — Эсмеральда, Стон, грешной страсти стон мой — Эсмеральда, Он сорвался с губ и покатился камнем вниз, Разбилось сердце белокурой Флёр де Лис. Святая дева, ты не в силах мне помочь, Любви запретной не дано мне превозмочь, Стой, не покидай меня, безумная мечта, В раба мужчину превращает красота. И после смерти мне не обрести покой, Я душу дьяволу продам за ночь с тобой. И днем, и ночью лишь она передо мной, И не Мадонне я молюсь, а ей одной. Стой, не покидай меня, безумная мечта, В раба мужчину превращает красота. И после смерти мне не обрести покой, Я душу дьяволу продам за ночь с тобой. За ночь с тобой… ©музыка Коччианте Р.