Веллоэнс. Книга первая. Восхождение

ложбинкой над пупком. Небольшие, острые груди, стройные руки. Лицо

худощавое, овальный подбородок, пухленькие, поджатые губы. Пряди волос

спадали на лоб, а зеленые, глубокие как озеро глаза, то устремляли свой взор на

юношу, то стыдливо смотрели в земляной пол.

– Ты… ты очень красива, Фатира. Я еще не видел такой стройной и статной

девицы.

Наложница вспыхнула, на щеках заиграл румянец.

– Подай мне чашу с маисовым настоем. Растолки алоэ и добавь в пиалу. Нужно

наложить повязки со снадобьем на плечо и бок.

– Повинуюсь, господин. Я добавлю тагорский порошок и мумие, чтобы

приглушить боль.

Девушка приготовила мазь и натерла опухшие места.

– Через неделю о боли даже не вспомнишь.

– Откуда ты знаешь искусство целительства?

– Нас многому учат.

– Нас?

– Да. Каганат отбирает девушек из полона для заботы о раненых воинах, гостях, в качестве живого подарка князьям. Мы учимся всему – кухне, разговорам, музыке, целительству… любовному искусству.

– Но ты не похожа на хуннку, и я не встречал таких как ты в этих землях.

Фатира горделиво задрала носик:

– В ханском гареме есть девушки для гостей разных рас и культур. Меня

привели к тебе по цвету глаз. Боги соделали мир таким, что глаза выдают род, племя. Некоторые волхвы даже могут проречь о семье. Девушек своей культуры

хунны не отдают в гарем – они соблюдают чистоту рода, также как и знатные

мужчины во время набегов, и сам великий каган. А для гарема хватает «дани» с

поселений. Я – дочь Турманских земель.

– Спасибо за помощь, Фатира, уже почти не болит.

Девушка продолжала держать руку на животе гостя, второй поглаживала

мускулистый торс. Авенир ощутил прилив тепла в тазу, замялся:

– Я… уже чувствую себя лучше. Думаю, мне нужно отдохнуть.

На глазах наложницы навернулись слезы:

– Тебе не нравятся мои ласки? Я не так выгляжу?

Парень залился краской, в горле пересохло:

– Нет…

Девица вскипела:

– Все вы, вояки, думаете только о себе. Конечно! Что там какая-то

наложница… А зеленоглазый гость может еще через десяток лет только появится.

Что ж мне теперь, до старости в девках ходить, под поясом? Или отправят какому-

нибудь старому уродливому князю – еще хуже!

Нир сглотнул, затрес руками:

– Нет… Фатира… ты прекрасна, просто я это… ну, никогда…

В глазах наложницы вспыхнули озорные огоньки, уголки рта хищно

приподнялись:

– Не переживай, господин. Твоя служанка все сделает сама.

Алая накидка улетела на скучающую медвежью шкуру. Рука Фатиры погасила

светильник и обвила шею юноши…

Что-то твердое назойливо толкало Марха в бок. Тарсянин приподнялся,

побагровевшие глаза никак не хотели открываться. В ушах гудело, руки дрожали, во рту привкус тарбаганской паленой шкуры. Скорая смерть не пришла за ним -

может, побрезговала прикасаться к упитому в таз телу. Понемногу из пелены

появился силуэт молодого хунна, который тупым концом копья раздраженно будил

гостя. Юноша осклабился, от пронзительного высокого голоса хотелось зарыться в

землю:

– Жив, видать. Так вчера нахлебался, мог и к своему Бадучену отправиться.

Твой послушник уже проснулся, ждет на обрядовом привале.

– Молви ему, что я скоро приду.

– Сам скажешь, ты мне не господин.

Марх повернулся, пошатываясь, встал. Набат в голове стихал, тело еще

ломило, но дрожь прошла. Что же было?

Память постепенно возвращалась. После битвы паренек сразу потрусил в

гостевую почивальню. А сабельщик? До своего шатра тарсянин дошел не сразу.

Завернул в круг воинов, пивал с ними, боролся – кажись, даже кому-то ребро

сломал. Хотел посмотреть ханских коней, коими славится каганат, но стража

удержала… ага, что же потом? Так, вот он в шатре, темноглазая… как же ее…

Лин..на. Отпаивает какой-то горячей горькой дурью… Потом…

Белые пятна вчерашней ночи никак не хотели закрашиваться. «Раз не убили, значит, буду жить, это главное» – сделал вывод сабельщик. Осмотрелся, увидел

возле чаши с фруктами портки, оделся. Все-таки дошел до победного – представил

себе хунна, узревшего Марха, в чем мать родила, усмехнулся.

«Надо дойти до саат-шатра, облачиться в робу, да отрыть припрятанное

оружие».

Вышел во двор. Яркий свет острыми, как бритва лучами, резал глаза и мозги.

Солнце стояло в зените. Сабельщик нутром чуял что-то странное, вот только

понять не мог, что. Все тихо, воины после вчерашних ритуалов отходят, женщины

погнали на водопой скотину. Ладно, чугунок еще не варит, да что чугунок – весь он

себя чувствует, как сорвавшийся с горы свин – где тут чутью вернуться.

Дошел до шатра, облачился в робу, приладил клинки к спине. Посох в руку, на

ноги сандалии – готов!

Авенир с мулами и шестилапой тварью ждал у привала. Лицо было угрюмым,

руки теребили миртовый браслетик. Марх бодро кивнул:

– Почему нас не разбудили утром?

– Чыдаха свергли. Теперь у хуннов другой каган.

Мрак поморщился:

– Вот как. Значит, нас никто не держит, можем отправляться.

Несколько дней путь прерывали лишь для ночлега. Ели, сидя на мулах,

изредка останавливались сбегать в отхожее. Сабельщик понимал, что настроение

хуннов сродни изменчивому ветру – недаром они дети степи, и старался поскорее

отдалиться от стана. Попутчик был молчалив, отбивался короткими фразами и

жестами.

Земля стала мягкой. Копыта увязали в словно взрыхленной почве, мулы шли

медленнее, трава и деревья куда-то исчезли. На очередном вечернем привале