Велосипедист

Театр у микрофона… Дощатые стены и своенравная Сырдарья, шумевшая днем и ночью у порога, переставали существовать, и в тесную, заваленную книгами и чертежами комнату вселялась другая жизнь. То ли по молодости лет, то ли из-за усердной работы воображения он не мог воспринимать спектакли как бы со стороны, а видел себя то Оводом, то страдающим Отелло, и каждый был ему искренне дорог.

Часами он слушал симфонические концерты и открывал для себя неведомый доселе мир музыки. Порою музыка напоминала что-то давно слышанное, и он как воочию видел распахнутое по весне ее окно в Актюбинске, когда играла Она. Но, наверное, это все-таки казалось… Ему очень хотелось соединить ее со всем тем прекрасным, что он открывал для себя впервые.

Он продолжал писать на улицу 1905 года, втайне надеясь, что когда-нибудь получит от нее весточку и в его жизни сразу все образуется. Невольно, исподволь он словно готовился к этому дню и ощущал огромное желание говорить с ней обо всем на свете: о литературе, музыке, искусстве, о том, чем, казалось, жила его возлюбленная.

Провинциалов всегда привлекает даже мнимая порой интеллигентность горожан. А может быть, еще проще: все мы тянемся к тому, чем не обладаем сами или обладаем в малой степени.

* * *

Знакомству с Татьяной Руслан обязан железной дороге. В переполненном вагоне он ехал в Ташкент по вызову архитектурного института на экзамены. Из совхоза он уволился, хотя его уговаривали повременить годик-другой или поступить на заочное отделение. Сулили златые горы: и участок под строительство личного дома предлагали, и за счет совхоза по собственному проекту разрешили поставить этот дом. Даже одну из трех «Волг», что должен был получить совхоз, обещали оформить ему по льготной цене как молодому специалисту. Не согласился. Уж очень влекла его тогда архитектура. В молодости кажется, что, стоит только захотеть, и любые желания свершатся сами собой.

На прощанье в правлении кто-то из начальства сказал: если не сложатся дела с институтом, возвращайся не задумываясь. Совет старших, умудренных жизнью людей Руслан не принял, даже в душе оскорбился: молодости порой свойственна неуемная гордыня.

Сел он в поезд в прекрасном настроении: впереди — столица, студенческая жизнь, новые друзья, новый город, все начиналось заново… Девушку у окна с журналом «Иностранная литература» он приметил сразу. Не рискуя быть застигнутым врасплох (читала она с упоением), Руслан смело разглядывал ее.

Вечером они случайно оказались в тамбуре и разговорились. Беседа, начатая с книг, с журнальных новинок, затянулась, проговорили они до рассвета, до самого Ташкента. Татьяна оканчивала институт легкой промышленности в Москве и возвращалась домой после практики. Руслан поделился с ней своими планами, и она долго и увлеченно рассказывала ему о Ташкенте, где родилась и выросла. Расставаясь, пригласила его в гости и оставила адрес и номер домашнего телефона.

Несмотря на стаж и «красный диплом», в институт он не поступил. Это оказалось столь неожиданным, что Руслан растерялся: рушились все его планы. О возвращении назад, в совхоз, не могло быть и речи, гордость не позволяла.

* * *

Ташкент начала шестидесятых годов оказался одноэтажным, зеленым, уютным. На время экзаменов Руслан снял в самом центре города, на берегу Анхора, комнату. Скорее даже не комнату, а квартиру: кроме большого зала, здесь имелась еще и крошечная, с одной кроватью, спальня в безоконном закутке. А самое главное — жилье имело отдельный вход. Хозяева, татары, выходцы из Оренбуржья, Руслану пришлись по душе, плата оказалась умеренной, а двор, утопавший в цветах и увитый виноградником, напоминал Маринюку какие-то неведомые страны, где вечная весна и где очень хотелось побывать.

Провалившись на экзаменах, Руслан решил задержаться на время в Ташкенте, а там уже решить: или возвращаться домой в Мартук, или податься на Север. Север в ту пору притягивал молодежь как магнитом.

Ташкент понравился ему сразу. В сентябре начался театральный сезон, и он зачастил в театры, концертные залы. Гастролеры любили Ташкент за мягкую, теплую осень, обилие фруктов, и Маринюк почти каждую неделю видел тех, о ком раньше только читал в газетах или слышал по радио. Он открыл для себя рестораны с восточными названиями «Бахор», «Шарк» и особенно «Зеравшан», мало что утративший от своего прежнего великолепия. Завсегдатаи по старинке называли его «Региной», а кинорежиссеры любили за то, что здесь можно было показать, как прожигали жизнь «осколки старого мира». Те далекие годы были расцветом джаза, и в «Регину» Маринюк ходил не из-за роскоши просторных зеркальных залов и пышных пальм в неохватных кадках, не из-за голубого хрусталя и тяжелого серебра на столах,— там играл лучший в Ташкенте джаз-секстет, а еще точнее — он ходил слушать саксофониста Халила, высокого, смуглого до черноты парня-узбека с нервным, подвижным лицом.

Что-то жуткое и одновременно прекрасное было в его игре, завораживавшей зал. Когда приходил его черед соло-импровизации, все стихало. Играл он стоя, с закрытыми глазами, раскачиваясь, словно в трансе, играл до изнеможения, бронзовое аскетическое лицо его преображалось, ворот красной рубашки был распахнут, вспухали вены на шее. Каждый раз Халил солировал, будто в последний раз, он, наверное, предчувствовал, как мало ему отпущено жизни… Через год, в расцвете ресторанной славы, после шумного вечера, где он играл до полуночи, он повесился, оставив после себя разбитый вдребезги саксофон и лаконичную записку: «Ухожу, никому не желаю зла».

Конечно, каждый раз, направляясь в театр или на концерт, на выставку или в кино, Руслан мечтал встретить Татьяну, но в ту осень пути их разминулись. Позвонить или заехать к ней по адресу после провала на экзаменах у него не хватало духу.

Праздное время летело быстро, и в какой-то день он ощутил, как будет ему не хватать того, что так щедро предоставила столица. Это натолкнуло его на мысль попытаться устроиться на работу в Ташкенте. Интересной работы было немало, но у него возникли проблемы с пропиской. Когда он уже отчаялся, на помощь явился случай.

Ему нравилось, гуляя по старому городу, обходить бесчисленные торговые ряды базара. Уходя, он каждый раз покупал тяжелую кисть винограда, персики или сочные груши и направлялся в какую-нибудь чайхану, которых немало вокруг шумного базара среди кривых, узких улиц. У него уже была и любимая чайхана на Сагбане. Находилась она чуть поодаль от рынка и отличалась чистотой, малолюдьем и постоянными посетителями. У чайханщика глаз зоркий, он быстро примечает частых посетителей, и, наверное, потому, подавая кок-чай, однажды вдруг спросил у Маринюка, отчего тот невесел. Руслан ответил, что, наверное, последний раз он в этой чайхане, уезжает, не сумев ни прописаться, ни устроиться на работу, и, слово за слово, рассказал о себе. Чайханщик выслушал не перебивая и сказал, что вверх по Сагбану, квартала за два отсюда, находится монтажное управление, где всегда нужны люди, немногие задерживаются там надолго: с командировками, мол, работа. С легкой руки чайханщика Руслан в тот же день устроился инженером производственного отдела.

Жил он по-прежнему на Анхоре, хозяева и квартира его вполне устраивали, и он, окрыленный успехами, отважился письменно сделать предложение своей музыкантше. Ответ пришел на удивление скоро, но радости Маринюку он не доставил. Сказать по правде, отправив письмо, он порядком перетрусил. Нет, не потому, что вдруг разлюбил или испугался трудностей семейной жизни. Существовали другие причины. Даже сейчас, имея за плечами солидный стаж семейной жизни и несколько приземлив, что ли, свои чувства, тот давний момент, возникший в связи с предложением, и сейчас не вызывал у него иронии, как могут вызывать подчас улыбку воспоминания о тех или иных проблемах, так мучивших нас в молодости.