Венки Обимура

– - Вот, вот, -- закивал Голавлев.-- Опять вы о том же.

– - Опасно искать ученым взглядом того, чего бы найти хотелось, это еще Даль говорил,-- бросил Антонов. .

– - Да чего тут искать? Все сразу видно,-- развел руками Голавлев.

– - Ничего вам не видно! Я веду речь о том, что ни язык какой-то, ни народ не имеют права претендовать на подавление другого языка и другого народа, но это вовсе не значит, что следует доводить свою нацию до такой степени жертвенной ассимиляции, до которой довели себя мы -- русские. И не прыгайте, не прыгайте радостно, неровен час -- откроется дверца, упадете на обочину. Почему это, интересно знать, мы трубим на весь мир о том, что при Советской власти началась новая жизнь малых народностей Приамурья (кстати, новая -- не всегда лучшая), а о национальной гордости великороссов вспоминаем лишь в связи с наименованием известной статьи!

– - Я ненавижу любые проявления национализма, -- заявил Голавлев.
– Простите за прописные истины, но советский человек -- прежде всего интернационалист!

– - То вы ставите знак равенства между патриотизмом и национализмом, то между интернационализмом -- и космополитизмом. Почему вы передергиваете каждое мое слово?
– - удивился Антонов, и тут Голавлев отпустил тормоза:

– - Да потому, что такие как вы... с вашей национальной гордостью, которую опасаются уронить... и виновны в том, что происходило в нашей стране,-- в период умолчания о лучших творениях литературы и искусства, в том числе и в фантастике, в период разгула псевдорусской серости! Когда истинно талантливые люди вынуждены были... вы их доводили до эмиграции!

Антонов повернул голову, и закатное солнце осветило его профиль.

– - Не ведает великая волна, что вздымает она на гребне своем и ладью могучую, и мусор прибрежный,-- сказал он.-- Я готов согласиться с вами, Голавлев... или все же Голавлев?-- лишь в одном: такие, как я... в своем непротивлении, в своем отвращении к грязи, в которой необходимо было запачкать руки, борясь с подобными вам, -- такие, как я, и плодили таких, как вы, -- бесов. Знаете поговорку о бесах? Черные да лукавые -- не то что мыши, с ними потруднее сладить. Вы проворны, вы умны -- ничего не скажешь! Вы ловки и сообразительны. Вы -- фарисеи и начетчики, когда это выгодно вам, и вы -- борцы за... гласность и кооперативы, когда это вам выгодно. Из века в век путешествуете вы по земле, меняя окраску,-- и продаете землю, на которой живете, слово, на котором говорите. В семнадцатом вы стали красными, как... редиска. А мы... мы ленивы и неповоротливы. Мы предпочли фигуру Умолчания -- и вот домолчались! Мы не умеем бороться за свою душу и щедро отламываем от нее всякому. А в тот период, о котором вы изволили вспомнить с благородным гневом, никакая другая нация, не утратила так много своей исторической силы и памяти, как мы -- русские. И счет, который мы можем предъявить тому времени, не менее весом, чем счет тех, кто... предпочел умереть за границей. Я снесу все ваши гнусные упреки, потому что я готов разделить с моим народом всякую его вину. Именно поэтому я вас не...

– - Ну наконец-то! Аэропорт!
– - завопил Никифоров счастливо. Антонов умолк.

Вышли из машины. И в молчании началась предотъездная суета, регистрация билетов, очередь, толчея, и вот уже зовут на посадку, а Антонов так и не глянул на Егора, кивнул, будто чужому, и пошел вслед за Дубовым и Голавлевым...

– - Михаил Афанасьевич,-- робко позвал Егор, но Антонов не обернулся. И подумал Изгнанник, что хоть раз за все эти годы и века он должен быть наказан за то, что всегда предпочитал стоять в стороне...

Егор понурился, но имя его, произнесенное громко, раскатисто, словно некий[1] глас взывал к нему с небес, заставило поднять голову.

– - Егора Михайловича Белого просят срочно подойти к справочному бюро!
– - неслось из динамика.-- Повторяю!..

Егор сбежал на первый этаж. У справочного толпился народ, но дежурная приглашающе помахала, едва увидела его.

"Откуда она меня знает? А, волосы!.." -- мельком подумал он и взял протянутую ему телефонную трубку.

– - Егор Михайлович!
– - отчаянно кричала Наташа.-- Мнемограф был включен на уничтожение записи!

– - Пленка Антонова?
– - вскрикнул Егор. Дежурная глянула на него -- и невпопад ответила какому-то старику.

– - Если Голавлев еще не улетел, спросите, может, он видел постороннего, когда приходил за своим блокнотом!
– - выкрикнула Наташа. Ей отозвался глас под сводами:

– - Заканчивается посадка в самолет, вылетающий рейсом 26, Обимурск -Москва...

– - Что случилось?
– - пролепетал Никифоров, оказавшийся рядом с Егором.
– - В Отделе пожар?!

– - Ой, что с вами?
– - спросила дежурная.-- Выйдите на воздух...

Егор снова припал к трубке:

– - Наташа. Успокойся. Какая пленка стоит в мнемографе?

– - Там две!
– - послышался плачущий голос.

– - Как две?

– - Пленки Антонова и Дубова.

– - Дубова?! Почему Дубова? Голавлева, наверное! Наташа замолчала. Наверное, проверяла мнемограф.

– - Дубова! А пленки Голавлева в шкафу вообще нет.

И Егору все стало ясно. Голавлев решил, что в мнемографе по-прежнему стоит его запись. Он сунул туда и ленту Дубова -- кстати, почему? просто из злобы на Егора или сговорившись с Дубовым? неужто и эта пленка ему вредна?
– - и перевел стрелку мнемографа на шкалу уничтожения записи. Откуда ему было знать, что его собственная пленка лежит в столе у Егора!

Ох... не расшифровал... теперь не узнать, что видел "во сне" Михаил Афанасьевич. Хотя... Егор вспомнил, что однажды по небрежности уже попадал в такую ситуацию. Когда в мнемографе оказываются одновременно две пленки, обе записи совмещаются на одной из лент. Да, путаница, да, смешаются воспоминания Антонова и Дубова, но, может быть, Егор кое-что поймет? Пленка Антонова сделана позднее -- она пострадает меньше. Надо только сутки выдержать ее в специальном растворе. Сутки, а Изгнаннику осталось трое. Вернее, уже двое -- сегодняшний день истек. Успеет удовлетворить свое чисто человеческое любопытство!

Стало немного легче. А потом Егору вообразилось лицо Голавлева, когда тот узнает, что пленка с его записью цела и невредима... и он почти спокойно начал утешать Наташу, а заодно и Никифорова.

3

В сентябре Обимур серебрится, будто чешуя огромной рыбины, будто живой. Бежит по нему мелкая рябь, и волна его крупная колышет, смотря какой и откуда ветер дует. Хмурится осеннее небо -- и река хмурится, а когда глянет солнце из-за туч, то засияют на воде золотые пятна, словно взоры ясные Обимура. Тогда чудится, что и не уходило лето красное: стоит истомное, сладостное тепло, и доспевают яблоки под стенами старого монастыря, и сверкает его поблекший купол, освящая этим блеском воды великого Обимура.

В один из первосентябрьских дней 1918 года командование конно-артиллерийского полка, расквартированного в Лаврентьевке, что скособочилась на бугре верстах в трех от монастыря, было взбудоражено слухом, что белые, спешно отступая, скрыли изрядное количество боезапаса и провианта в монастырских подвалах. Слух оказался заманчив. Победив мгновенное шальное желание брать монастырь приступом, командир узнал, что штурмовать, кроме старика священника, некого: братия разбежалась. Слыл игумен человеком разумным и сговорчивым, а коли так, не проще ли обойтись без ненужного шума?

Придя к такому решению, комполка послал в монастырь командира разведроты Дмитрия Дубова, геройского да отважного рубаку. Дубов взял с собой ушлого наводчика третьей роты Еремея Голавля, от которого и пошел слух насчет оружия, а откуда тот проведал, осталось тайной. Еще с Дубовым поскакал ординарец его, Ванюшка.

Дмитрий, хоть и наказывал ему комполка быть со святым отцом пообходительнее, никаких таких тонкостей не признавал: маузер попу в зубы -и давай ключи от подвалов, решил он. Вступить в монастырь Дубов думал, чеканя шаг и оружьем на солнце сверкая, однако же дернуло его в монастырском саду, плодами изобильном, потянуться за яблочком. Переспелое яблоко упало в траву, командир сунулся туда, но из травы выметнулась плоская желто-зеленая головка и цапнула Дубова повыше кисти ядовитым зубом...