Венские этюды

— А папу? — спросила пожилая дама.

— Папу — потом., его гораздо меньше… — уверенно и твердо ответила она.

— Ты маленькая дурочка, — сказал Альберт и поцеловал девочку.

Она нежно прижалась к нему. Потом спрыгнула с его колен и, сказав: «прощайте!» убежала.

— Франци! постой! — крикнул он ей вслед.

— Что? — отозвалась девочка в розовой рубашке.

— Ничего! — ответил он.

— Ваша маленькая приятельница, кажется, очень любит вас, — сказала молодая девушка.

— Вы портите даже одиннадцатилетних детей! — раздраженно заметила мать.

— Я даю ей то, что ни живой отец, ни умершая мать не могут ей дать — любовь.

— Я бы запретила всем женщинам, начиная с девятилетнего возраста, подходить к вам… — сказала мать, но она при этом подразумевала: — всем, кроме двух… — ее дочери и ее самой.

«Почему? — думал он, — я знаю одну молодую женщину 23-х лет; у нее белые, дивные руки, и наши взгляды встречаются на башенном флаге… Что я ей делаю дурного? Какой вред ей приношу?..» Молодая девушка неподвижно смотрела перед собой на дорожку, усыпанную песком.

— Ты сердишься, что я тебя заставил ждать? — шепнул ей Альберт.

Она молча смотрела на дорожку, усыпанную песком.

Она думала: «Сержусь?., я сержусь?.. Где оно — это счастливое время, когда человек так богат, что может еще сердиться… Королева может сердиться, чтоб испытать потом радость примирения, а не нищие…» Но она думала это гораздо проще, трогательнее… Собственно говоря, она совсем не думала, а только ощущала это. И смотрела на дорожку, усыпанную песком, на маленькую круглую лужайку с темными гирляндами и яркими одуванчиками, на позолоченные зубцы садовой решетки… Белый цвет миндальных деревьев, белые акации, желтые одуванчики наполняли благоуханием теплый душный июньский воздух…

— Жизнь богата и прекрасна, — сказал он. Но это была его собственная «внутренняя жизнь». Ибо жизнь вокруг была убога и буднична. Но, может быть, благоухающий цвет миндаля и белых акаций тоже — наша «внутренняя жизнь», «наш внутренний мир?» И белая, нежная рука, и улыбка ребенка, и измученная женская душа? Да, тоже.

ВЕЧЕРНЯЯ ПРОГУЛКА

— Послушай, мой друг, возьми меня с собой сегодня вечером, когда пойдешь гулять. Или тебе быть может, приятней быть одному?

— Да — я люблю быть один…

Молчание.

— Видишь, а я могу наслаждаться природой, только когда ты со мной…

— Да?

— А ты — нет, ты — нет…

— Я — нет.

Молчание.

— Прости меня, мой друг, прости, дорогой… И иди, иди… Мы ужинаем ровно в 9. Впрочем, ты не спеши — мы можем подождать. Гуляй, сколько хочешь.

Он ушел.

Он вернулся ровно в 9.

Ясность, спокойствие, силу влила в него безмолвная природа; все чуждое ему отошло; все силы души слились в нем воедино и делали его неуязвимым.

— Ты бледная… — сказал он.

— Ты ничего не ешь…

— Ты нездорова? — сказал он тревожно.

Молчание.

— Тебе было хорошо? — спросила она кротко.

— Хорошо, — сурово ответил он.

Она поцеловала его руку и тихо сказала: «Прости меня» и попробовала есть.

Ясность, спокойствие, сила уплывали из души и исчезали бесследно.

И он сказал: — В следующий раз пойдем гулять вместе. Будет лучше…

— Лучше? правда, лучше?

Лицо кроткой притеснительницы прояснилось.

В КАФЕ

Ей нельзя было взять пуделя с собой в театр. И пудель остался со мной в кафе, где мы ждали нашу госпожу.

Он сел так, чтоб иметь перед глазами входную дверь, и я нашел, что это разумно, хотя и несколько преждевременно, потому что еще не было половины восьмого, а мы должны были ждать до половины двенадцатого.

Так мы сидели и ждали.

Шум проезжающего экипажа каждый раз будил в нем надежду, и я говорил ему каждый раз: — Это не она, она еще не может вернуться. Сообрази — ведь это невозможно!

Иногда я говорил ему: — Наша добрая, прекрасная госпожа…

Он изнывал от тоски и жалобно смотрел на меня:

— Придет она или не придет?

— Придет, придет… — отвечал я.

Раз он покинул свой сторожевой пост, подошел ко мне и положил лапы мне на колени. Я поцеловал его. Он как будто говорил: — Не скрывай от меня правды — я все могу перенести!

В десять часов он начал жалобно выть.

Я ему сказал: — Ты думаешь, мой друг, что мне легче? Надо уметь владеть собой!

Но он не слушал моих увещаний и продолжал жалобно выть.

«Придет она или не придет?»

«Придет, она придет»…

Он вытянулся на полу, а я сидел согнувшись на стуле. Он не выл больше, он не спускал глаз с двери, а я неподвижно смотрел в одну точку. Пробило половина двенадцатого. И она пришла. Ясная и спокойная, она вошла своей легкой, скользящей походкой и кивнула нам, ласково улыбаясь.

Пудель радостно завизжал и прыгнул ей навстречу.

А я снял с нее шелковую тальму и повесил ее на вешалку.

Потом мы сели.

— Вам было скучно? — спросила она таким тоном, как спрашивают: как вы поживаете?

Потом она сказала: — Чудно играли сегодня…

А у меня в душе какой-то голос шептал: тоска, тоска, любовь, которая льется, льется из сердца человека и животного, куда же она уходит? Где она теряется? Скопляется ли она в пространстве, как водяные капли в облаках? Как воздух насыщен водяными парами, так мир напоен любовью и тоской и сгибается под тяжестью чувств, которые тянутся, ищут и не находят души, которая могла бы их принять… Во что обращается это важное, драгоценное порождение жизни?

Любовь, тоска, тоска, которая льется, льется из сердца человека и животного, — куда ж она уходит? Где она теряется?

НА КАРУСЕЛЯХ

— Много хорошеньких девушек знаю я здесь в маленьком глухом городке — Розу, Марию, Грету, Беттину, Терезу…

«Милые создания, думаю я, как бы я хотел вам счастья в жизни — безмятежного, спокойного счастья!»

Такие ласковые чувства у меня к Розе, Марии, Грете, Беттине, Терезе…

Есть еще Анна. Ей 15 лет, она бедная, худенькая, бледная.