Венский бал

Старик поднялся.

– Разумеется, мы должны сделать все, что от нас зависит, – сказал он. – И прежде всего, учитывая сигналы из-за границы о поставке оружия Ираком. Тут промедление недопустимо, а мы сделали не все, что в наших силах. Мы даже не знаем, что это за оружие. Не вышли хоть на какой-то след. Возможно, все это – буря в стакане воды. Но, как я уже сказал, надо сделать все от нас зависящее.

– Насколько велик риск? – спросил кто-то.

– Что я, Господь Бог? – сказал Резо Дорф. – Год назад мы узнали про обрубок пальца и сборища у костра. И что же? А ничего. Так называемые Непримиримые до сих пор не обнаружены. В этом году мы услышали призыв к мести от этих верблюжатников и получили сигнал о поставке иракского оружия, а это, по сути, совсем другой след. История с пальцем все еще смахивает на «глухарь». И все-таки: Файльбёк исчез, а иракское оружие должно где-то храниться. Стало быть, надо стиснуть зубы и с головой окунуться в дерьмо. А уж завтра поговорим о том, как оно воняет.

Последние слова были встречены всеобщим хохотом. Когда мы поднялись и загрохали откидными сиденьями, дверь распахнулась и в зал вошел шеф венской полиции Хюблер в парадном мундире, он отдал нам честь. Мы вытянулись и взяли под козырек.

– Вольно! – крикнул Хюблер.

Мы опустили руки. Он отдал приказ:

– Всему имеющемуся личному составу в восемь тридцать собраться на плацу казармы. Дежурным обзвонить всех отсутствующих. Все, с кем можно связаться, должны прибыть немедленно. Мы не можем ставить в известность телевидение, так как это еще более осложнит ситуацию. Ночью в участках остаются только дежурные. Это – необходимый риск.

С этими словами он покинул зал. Когда мы с напарником вернулись в свой участок, подонков там уже не было. Зато был начальник патрульно-постовой службы. Он держал в руках пульт дистанционного управления.

– Братцы! – воскликнул он. – Вы слышали, какая заварилась каша? Нашим нужна подмога. Я бегу в Оперу.

– Нас только что проинструктировали шишки, – говорим мы ему, – Резо Дорф, директор Службы безопасности, майор Ляйтнер и Хюблер.

– Господи! Как же я-то пропустил. Кто-нибудь про меня спрашивал?

Я рассказал ему о найденном мною пальце и о том, какой это стало бы важной зацепкой, если бы я мог продолжить расследование. Его аж передернуло. Он явно забеспокоился о своей репутации:

– Надеюсь, ты не ляпнул там, что я помешал тебе вести это дело?

Я утешил его. У нас не было времени обсуждать ход собрания. Ему надо было ехать за фраком в отдел вещевого довольствия.

Не ведая о том, чем кончится празднество, мы всё приговаривали:

– На балу в Опере начальники, а в уличной драке – подчиненные. Ловко придумано.

Назад, в Старый свет

Кровоточащие бугры с какими-то желтыми маслянистыми вкраплениями. Оголенные кости. Рваное человеческое мясо. Лоскутья одежды. В фокусе – оторванная нога. Скольжение над прикрытой лужей крови. Кто-то приподнимает бумажный покров. Под ним голова с обрубком плеча. Крупным планом – открытые глаза. Стоп. Склейка. Женщины в черном исходят плачем, опираются друг на друга. Крупный план залитого слезами лица. Склейка. Дети с автоматами Калашникова позируют перед камерой.

Зрелище ужасает своей неизменностью. Но к этому невозможно привыкнуть. Мертвые, раненые, плачущие навзрыд, скорбящие, стреляющие и дети. Особым спросом пользуются кадры с окровавленными или вооруженными детьми. Мир не может насытиться добротными лентами с настоящей войной и кровью. Обычная съемка на порядочном удалении от взрывов и огненных сполохов уже никого не устраивает. Чаще всего это – просто портрет корреспондента на фоне местности, он облачен в бронежилет и объясняет зрителям, что, несмотря на достигнутое перемирие, идет перестрелка. Кто ее начал, трудно понять. Таким репортажем с места события, как правило, открывался выпуск новостей. Но всегда давалось понять, что заваруху затевала не та сторона, которая снабдила репортера бронежилетом и указала ему позицию перед камерой. Не для того ЕТВ платило мне вчетверо больше, чем Би-би-си, чтобы я поставлял стандартные зарисовки. От меня требовались кадры с настоящей войной, да еще крупным планом. И мои заказчики получали их.

Мостар и Сараево – этим городам я обязан тем, что мое положение на ЕТВ стало неколебимо прочным. Я слетал в Загреб вместе с оператором и звукотехником. Там нас представили командиру спецподразделения. Его военная форма являла собой пеструю комбинацию из элементов экипировки разных армий, как будто он облачился в то, что насобирал в лавке старьевщика. Говорил он на языке немецких гастарбайтеров, но с баварским акцентом. Глаголы принципиально употреблял только в неопределенной форме: «Я разрешать всего два человек».

Поэтому оператора мы оставили в Загребе. За две ночи нас в составе маленькой группы австрийских и немецких контрактников перебросили в район боевых действий под Мостаром. Разместили во францисканском монастыре. Снимать контрактников я не имел права, но все же я ухитрялся. Для того, в конце концов, и был изобретен телеобъектив. Все они были просто-напросто нацистскими молодчиками не старше двадцати лет. И подались сюда для того, чтобы помочь старому другу – Хорватии одолеть старого врага – Сербию. Но теперь, в Мостаре, воевали не с сербами, а с боснийскими мусульманами. Такая неувязочка, казалось, только распаляла их злобу. Огонь открывали по всему, что движется. Скажи я им, что мой отец еврей, я бы ахнуть не успел. Одного из них я заснял с большого расстояния, когда он подарил девочке-мусульманке гранату. Он усмехнулся и быстро попятился назад, уходя из кадра. Я хотел было направить на него объектив, но меня пронзила мысль о том, что он мог выдернуть чеку. Девочка смотрела на гранату в своем кулачке и не знала, что с ней делать. Через секунду ребенка разорвало в клочья.

Я поклялся себе тогда сделать все, чтобы этот гад предстал перед судом. Но уж очень маловероятно, что ему удалось остаться в живых.

Насколько мне известно, только один наемник из этой австрийской группы молодых нацистов сумел вовремя унести ноги. Остальных после выполнения задания где-то закопали.

Мой материал назывался «Мостарский ад». Его передавали все станции ЕТВ и купили многие страны. Тем не менее я не был доволен им. Мне удались кадры с развалинами городов, с беспомощными и бесприютными жителями, с двумя взлетевшими на воздух арками старого турецкого моста через Неретву, с уничтоженными артиллерией и огнем пожаров мечетями. Кроме того, у меня была ставшая знаменитой картинка с девочкой и гранатой; ее даже использовали в иллюстрированных журналах. Но при этом хорватское спецподразделение и наемники вошли в сюжет короткими и пустоватыми эпизодами – храбрые солдаты на защите францисканского монастыря. Хотя на самом деле в первую же ночь после съемки они покинули монастырь и с целым грузом взрывчатки переправились через Неретву. В восточной части города они взрывали мечети. Я все ждал возможности незаметно заснять их рейд. Но после расправы над девочкой содержимое моей камеры было дороже золота, и я не хотел рисковать. Мы прибились к регулярным частям, которые помогли нам проделать обратный путь в Загреб. За два часа фильм был смонтирован и снабжен комментарием. Техник по спутниковой связи перегнал его в Париж. Первый фрагмент – а это, естественно, был эпизод с погибшей девочкой – показали уже в вечерних новостях. Фильм целиком на следующий день увидела вся Европа. Ввиду спешки с отъездом у меня не было возможности документально подтвердить, что старый мост взорвали немецкие нацисты последнего поколения. Я лишь зафиксировал, как они похвалялись этим. Еще в Загребе я узнал о том, что горит францисканская церковь в Мостаре. Хорватское телевидение показало первый снятый материал. Комментарий мне перевел один немецкий коллега. Это был призыв сражаться до последнего. И я понял, насколько ненадежным было мое прибежище во францисканском монастыре.

Однако материал имел такой успех, что венское бюро ЕТВ могло перейти на полную самоокупаемость. Я даже испугался – не рановато ли мы созрели – и вынужден был оправдываться перед парижским начальством. Позднее же, когда пришел черед Сараева, дальнейшее продвижение моего венского проекта стало делом решенным, несмотря на все трудности, с которыми я столкнулся вначале.

Вернувшись в Вену, я не нашел вокруг ни отголоска, ни эха – если не считать сбора пожертвований в пользу пострадавших жителей Югославии – той войны, что шла в каких-то четырех сотнях километров отсюда. Вена напоминала своего рода большую деревню. Создавалось впечатление, что здесь все знают друг друга. Единственный вопрос, который волновал людей, – это как бы без хлопот и вместе с тем не без некоторого азарта прожить оставшуюся жизнь. У политиков, правда, были свои заботы. Казалось, их профессиональный интерес состоял в том, чтобы увидеть свои лица в передачах ЕТВ. Не успел я провести в Вене и двух недель, как меня уже начали приглашать: бундесканцлер – на теннис, его супруга – на гольф, партийный лидер консерваторов – совершить прогулку в Альпы. Руководитель Национальной партии прислал мне по случаю, так сказать, моего вступления в должность подарок в виде синего шарфа. Я отправил его обратно с чистосердечным признанием, что пока не собираюсь вешаться. После этого он пригласил меня на ужин в «Бристоль». Бургтеатр, Театр Академии и Опера навязывали бесплатные билеты на премьеры. Вскоре их примеру последовали другие театры. Бизнесмены, министры, партийные функционеры, главные редакторы, профсоюзные деятели, муниципальные советники – все, похоже, изо дня в день собирались за праздничными столами. А газеты и журналы, включая жалкие тявкалки, обретали некоторую солидность лишь в тех случаях, когда затрагивали самый нерв столичной жизни, то бишь вопрос о том, кого с кем видели на этих банкетах.

Была и другая сторона городской венской действительности, связанная с так называемым предместьем. В кварталах, построенных городскими общинами и составлявших гордость муниципальной политики социалистов, гуляла теперь дикая! охота Юпа Бэренталя – лидера Национальной партии. В период первоначальной эйфории по случаю разрушения «железного занавеса» имел место бесконтрольный приток беженцев из восточноевропейских стран. Их сменили – когда границу вновь перекрыли, уже с западной стороны, – люди, бежавшие от войны в Югославии. Но потом Съезд был закрыт и для них. Между тем ситуация на окраинах изменилась. Ютящиеся, как правило, в тесных жилищах иностранцы столкнулись с растущей враждебностью местного населения. За два или три года до моего прибытия в Вену был совершен поджог жилого дома, когда погибло двадцать четыре иностранца. Я слышал об этом в Лондоне. Но известие о поджоге затерялось в потоке сообщений о подобных актах в Германии.