Вербалайзер (сборник)
Шрифт:
– Попробуй, попробуй, тебе понравится, точно, – сказала еще серьезней Ирина. – Любить – это, знаешь…
– Знаю, знаю, – сказал Григорий. – Давайте лучше еще чего-нибудь поделаем, что уж точно можем.
Он не стал пробовать. Он был уверен, что не получится.
Глава третья. Старец
Блажен читающий и слушающие слова пророчества сего и соблюдающие написанное в нем; ибо время близко.
Отк. 1:3
Небо было высокое, черное. Ни звезды, ни луна не освещали ночь; вместо них над верхушками деревьев, видные в отблеске уличных ртутных фонарей, метались и висели весенние какие-то насекомые. Рано при небывалой апрельской жаре раскрывшиеся тополя выглядели странной театральной декорацией, небрежно обрызганной матовой серебристой краской. Земля еще не просохла, – из-под травы и прошлогодних мокрых листьев норовила мазнуть мягкую обувную кожу. Григорий Андреевич посматривал под ноги, опасаясь еще и неизбежного в деревне дерьмеца. Прохаживаясь по палисадничку между тротуаром и
Приехав около часа назад, Григорий Андреевич зашел в церковь, осмотрелся, подивился тому, что читает невнятно и быстро женщина, встал в длинную очередь за свечами. Надо бы в такую-то ночь, да в храме-то – спасибо Наташке, что привезла – надо бы о чем-нибудь таком, высоком, помыслить, если уж душой гореть не способен, – так думал он, переводя глаза с фиолетово-зеленых колонн и простенков на мишурный блеск дешевых лент, лампад и крестов за витринкой. Очередь качнулась, шагнула вперед и немного влево, открылась непонятная сбоку богатая икона; свечей перед ней было много, они горели длинно, коптили, потрескивали в духоте. У образа, крестясь размашисто и часто, стояла высокая молодая женщина – голова закручена темным платком, лица не видать. Грехи, небось, грехи замаливает – так, по фигуре, грешков у нее выше меры, а где она, мера-то? Ишь, разошлась, как рука не отвалится, подумал Григорий Андреевич, – женщина начала еще и кланяться поясно, сгибаясь резко и выпрямляясь немедленно, левую руку прижав к животу. Вспомнилось вдруг – в восьмидесятом году, в Мадриде, студентом-туристом, видел, как на роскошной открытой машине подкатила к модернистской постройки новехонькому храму дивная парочка: ему под сорок, ей, красотке светловолосой, за двадцать, по лицам – только что из койки крученой. Пробежали чуть не вскок в тяжелые двери, там, внутри – в исповедальные кабинки, – их десятка полтора вдоль стены было. По пяти минут не пробыли – вышли, моськи довольные светятся: отпустили грехи падры черносутанные, валяй по-новой, Бог милостив… А что ж, так ведь – милостив… Григорий Андреевич поймал себя на том, что слегка кивает головой вслед поклонам женщины у иконы, упялившись при этом на внятно обрисованный тонкой светлой юбкой длинный на мускулистых бедрах зад – неудобно, ч-черт… О Господи, экие слова – в Пасху-то… А глядел-то куда, богомолец хренов? Стало муторно, досадно, – свечи он покупал без обычных в общении с продавщицами и официантками скользких, как хвостик ящерки, прибауток.
Потолкавшись зажечь и поставить свечки, Григорий Андреевич вышел на шуршащее свежим цементом крыльцо, огляделся, решил, что курить и пить прихваченное с дачи пиво в церковном дворе – невместно, и спустился в палисадничек – до крестного хода. Там его, прогуливающегося, заставило вздрогнуть пиликанье мобильника: «Боже, Царя храни…».
– Да, слушаю, – номера этого он не помнил.
– Григорий Андреевич, с праздником! Боялся разбудить, конечно, но подумал – вы же Пасху любите…
– Нет, Володя, не сплю, спасибо, что случилось? – это был начальник его секретариата, человек почти наверняка надежный, доверенный; так ему, Володе, было выгоднее, пока – во всяком случае, пока – пока Григорий Андреевич был в силе и при деле.
– Да нет, нет, все нормально, только вот мне недавно Марина позвонила…
– И что? – ни для кого никогда голос не выдал бы удивительного для человека его возраста, положения и опыта смятения от этого имени, разве только какой-нибудь очень уж чуткий медиум ощутил бы, как вперебой, не в такт, вразнос, испуганно даже, забилось немолодое сердце. – Что?
– Ну, она меня с днем рождения поздравила, а потом и говорит…
– Погоди, елки зеленые, у тебя же, да, день рождения – вчера, сегодня? Ты прости, знаешь мою заморочку – никогда не помню, когда у кого… Сам ведь мне по утрам напоминаешь, видишь, и ты туда же… Поздравляю тебя, всего тебе самого, будь молодец, как и прежде. Да, так и что же?
– Спасибо большое. Ну вот, она вся в панике, говорит, не знаю даже, мне в понедельник-то на работу приходить или всё?
– Вот те раз… Это с какого перепугу? Пошутила небось – в панике…
– Это после того, как вы с ней в четверг на посиделках поразговаривали, ну, разошлись уж когда все… Чего-то там она вам, говорит, сказала, не сильно подумавши… А вы и…
– Ерунда это все. Чепуха. Ты знаешь что… Да, вот что. Ты, давай-ка, перезвони ей сейчас, будь добр, и скажи, чтоб не переживала – подумаешь… Все нормально. Скажи, мол, что я сказал, что все хорошо, а будет даже лучше, нечего расстраиваться.
– А может, Григорий Андреевич, вам самому – ей приятней будет…
– Не думаю, нет, ни к чему это. Сделай вот, как я сказал, и все на этом.
– Хорошо, конечно, сделаю, сейчас же перезвоню.
– Ну все, будь здоров, с праздником.
– Да я некрещеный, мне это все как-то… Спасибо, конечно…
– А это неважно. Давай, до понедельника, отбой.
Не то кому-то далекому, не то самому себе покачал решившей быстро седеть головой (на будущий год – полтинник!) Григорий Андреевич, Григорий, Гришка – ну что ж ты пацанишься, подумал он, не шестнадцать же, ты что? Можно подумать… А можно и не думать, ожесточился вдруг, можно и не думать, кой черт вечно я должен думать – не хочу… О Господи, ну что ж такое – опять! Ну нравится она мне, – так мало ли кто мне нравился… Э-э, приятель, оборвал он себя, так долго-то
без ничего это кто ж тебе нравился? Слово-то какое отвратное – нравится… Погода нравится… А от других-то слов не ты ли всю жизнь – о-хо-хо, уже всю? – не ты ли скакал жеребчиком? Да уж – поскакал таки изрядно… А теперь – опять жеребчик, мышиный только? Смехота… Вот уж точно – грехи наши тяжкие… Ну вот, приплыли, ты еще каяться начни – самое будет оно, Григорий свет Андреич, оч-чень вам к лицу. Давай, схиму прими, сооруди избушку, туесок берестяной, – да не поможет. И там станешь на иконе ее лицо высматривать, – у-у, богохульник…Он посмотрел на часы – минут семь-восемь оставалось до полуночи – придавил каблуком окурок, поднялся на церковное крыльцо и встал у дверей. Тотчас двинулись из них сквозь расступившийся народец рослые мужики с хоругвями, – они поглядывали на непроницаемое и строгое лицо лощеного вида мужчины гордо и немного стеснительно. Вышел священник, молодой, важный, старого-то схоронили в прошлом году здесь же у храма, в ограде. Появились неприятного вида бочкообразный, сальные жидкие волосы в косице, дьякон и несколько женщин-певчих. Батюшка сказал им вполголоса: «Сегодня не торопимся, не спешите», помахал кадилом ловко, ладанный дымок обволакивал торжественно. Пропели положенное, и вот: «Христос воскресе!», «Христос воскресе!» – «Воистину воскресе!» выдохнула едино толпа, крестясь и радуясь. Григорий Андреевич тоже – крестился и радовался. Пошли вокруг церкви, медленно, ритмичное шарканье многих сотен подошв по бетонной дорожке – как трещащий шелест пальмовых ветвей на ветерке. А вот и, действительно, упавший с юго-запада новый воздушок тронул серебряно заблестевшие тополя – шорох трепещущий, – не старые оливы на Масличной горе, нет, конечно – а все же… Хорошо.
Встали опять у крыльца, запели «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ…»; Григория Андреевича раздражала низенькая, едва ему не в пупок, со сморщенным умильно лицом бабулька, упрямо и гнусаво голосившая «из мё-о-о-ртвых», перебивая этим «ё-о-о» общее согласное пение. Кончилось волшебство. Григорий Андреевич вздохнул о чем-то, самому непонятном, перекрестился напоследок и пошел к машине – ждать дачную соседку Наташу и ее мать, с которыми он приехал.
Начали щелкать машинные двери, подходил народ – разъезжаться. Много молодых, ох как много, ох каких молодых, они сбивались в группки – ржанье, гогот, мат плебейский, подначки, по оттопыренным девчачьим задницам хлопанье: «Поедем, поедем, Галка, разговляться, – нас всего четверо…» – «Говели вы, как же… Постились, а то, гы-гы, со вчера… Напугали, что ли, вон Олька тоже поедет…» Из езженного джипарика вышла нестарая, толстая и сильно раскрашенная тетка, встала у капота, глядит в поле. Открылась задняя дверь – раз, раз, раз – выскочили трое девиц, юбки короткие, ноги голые, на каблучках. Встали, на машину откинулись, коленки скрестили – кому, господа хорошие, компанию составить на ночь праздничную? Двое мужиков у белого «вольво» с другой стороны дороги оглянулись, потоптались чуток – пошли договариваться. Постыдились бы, подумал Григорий Андреевич, у церкви-то прямо – чересчур. А сам, а сам, засовестился он, вокруг храма шел – о Боге нешто думал, – нет ведь, о плечах душистых, о руках нежных, о глазах серых лукавых – ох-х… Как там Товстоногов-то гудел-похрипывал: «Только я глаза закрою – предо мною ты встаешь, только я глаза открою – над ресницами плывешь…» Да-а… А пловчиха-то, что в бассейне, краснея, здоровается – недурна, экий танкер нефтеналивной, – нет, тяжела, ворочать замучаешься. Да и ни к чему это, – не она плывет над ресницами.
Дымчатая весенняя темень распахнулась, когда они подъехали к даче, включенным на участке прожектором, – младшая Григория Андреевича дочка расстаралась. У нее была в гостях подружка Саша, соседки Наташи дочь. Расцеловались, конечно, троекратно, с дочерью по-отцовски, с подружкой – не совсем по-отечески, а той – хоть бы хны, с нашим удовольствием. Наташа уехала завезти мать к себе, потом вернулась. Стол был уже девчонками – по двадцати одному годику цыпочкам – накрыт, – Григорий Андреевич рассказал им, как, куда и что, заранее. Жена его осталась в Москве по каким-то своим ученым делам; куличи на эту Пасху были поэтому покупные, итальянские – невкусно, кексы резиновые. Зато – горкой на фарфоровом блюде – луковой шелухой крашеные яйца, огурчики-помидорчики-зелень, крупно ломаный свежий хлеб, осетринки-балычки, мяса разного, сыры, закуски-заедки, соусы – вдохновляет налить по первой, полненькой.
– Девочки, кто что будет пить? Знаете старую мудрость – вечеринка удается, если девицы споперва по сто пятьдесят коньячку примут, тогда – все отлично… Так что?
– Я – «Малибу», – это дочь.
– Я тогда тоже, – это Сашка, явно которая от коньяку не отказалась бы, кабы не тут же сидящая мать. Это уже бывало.
– Наташ, а ты?
– Я не знаю даже, мне бы полегче что-нибудь.
– Так чего? Здесь ведь, как в Греции, всё есть… – Григорий Андреевич вздохнул, глаза увел к зарешеченному окну. – Жалко, не все…
– По маменьке соскучился? – дочь, ехидная.
– Знаешь, вот есть «Мутон Ротшильд», «кадэ», конечно, но две тыщи третьего, Бордо, чистый вкус, кислоты ни грамма, – давай?
– Давай.
– Ну и славно, а я тогда, с вашего позволения, водочки… – налил из хрустального графина полную высокую и узкую рюмку; широкожерлых не любил – чего пасть разевать зазря.
– Папенька, а ты же виски пить собирался вроде? Или коньяк? Чего ж?
– Не знаю, так как-то… Ну, с кем стукнемся? – Григорий Андреевич взял в обе руки по крашенке, выставив острые их концы между согнутыми указательными и большими пальцами. – Ну, девчонки, вперед! – Хрумк! Хрумк! – раскололи… – Так вот, значит, разбили папашке оба яйца – и правое, и левое… Христос воскрес, девчонки!