Вербное воскресенье

Суоны рассказали, что все деньги, что остались у них после биржевого краха, они вложили в чудесную компанию, которая держала свои операции в секрете. Ее владельцы втихаря создавали угольную монополию, и со временем она обязательно должна стать богаче и могущественнее «Стандард ойл». Сейчас эта компания скупает шахты, речные баржи и контрольные пакеты в железнодорожных компаниях, причем все это доставалось ей за копейки, ведь всем нужны были наличные. Наличные деньги стали редкостью. И вот Суоны и мои родители, если они согласны держать все в тайне и наскрести кое-что под матрасом, могут поставлять компании необходимую наличность.

Вскоре, когда в мир внезапно вернется процветание, цена компании вырастет в сотни раз. Но уже сейчас владельцы начали выплачивать дивиденды — настолько она доходная. На свои дивиденды Суоны купили «мармон», шубу и кольцо со звездчатым сапфиром.

Конечно, мои родители вложили свои деньги. Они, подозреваю, нашли покупателей на свои картины, восточные ковры или дорогие отцовские ружья — в годы процветания отец собирал коллекционное оружие.

В детстве моим родителям так прочно привили правила вежливости и хорошие манеры, что для них было невозможно заподозрить своих старых друзей в сотрудничестве с жульем. Они не владели простыми и привычными словами не только для обозначения частей и различных функций тела, в частности, репродуктивной и выделительной. В их словарях отсутствовали крепкие слова для обозначения предательства и лицемерия. Хорошие манеры сделали моих родителей беззащитными перед хищниками высшего света, из их же собственного класса. Конечно, тут сыграл свою роль наш старый друг, давление среды.

И разумеется, никакой угольной монополии не существовало. Люди, которым достались наши деньги, спустили их на скачки и танцовщиц из варьете, кроме, наверное, четверти, которую они оставили Суонам в качестве дивидендов.

Недавно я говорил по телефону с родственницей из Индианаполиса, молодой замужней женщиной. Я сказал ей, что боюсь приезжать в родной город, потому что не могу примириться с тем, что мои старшие родственники любят меня, но ненавидят мои книги. Она ответила, что они принадлежат к Викторианской эпохе и меняться им уже поздно. Они не в состоянии перебороть свое отвращение к неприличным книгам.

Ее слова заставили меня вспомнить о Виктории, правительнице Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии, императрице индийской, которая родилась в 1819-м, задолго до того, как первый из моих американских предков прибыл в эту страну, а умерла в 1901-м, когда мой отец уже учился в Шортриджской средней школе. Я спросил себя, почему считается, что при любом упоминании телесных функций королева падала в обморок?..

Я не верю, что Виктория действительно перепугалась бы, покажи я ей рисунок моей дырки от задницы, сделанный для моего «Завтрака для чемпионов». Вот как выглядит дырка в моем заду:

Я добавил его к своей подписи, теперь она вот такая:

Что на самом деле чувствовала бы королева Виктория, увидев эту, как она сама считала, непристойность? Увидела бы в ней посягательство на ее право устрашать, крошечную угрозу откуда-то издалека, совсем несерьезно, незначительно, на самой окраине? Она придумала особые правила, чтобы с самых окраин до нее доходил сигнал о приближении чего-то настолько грубого, настолько экстраординарного, что привлекло бы ее внимание к тяготам ирландцев, к жестокости фабричного труда, к аристократическим привилегиям, к приближению мировой войны и всему такому? Если она не могла смириться с тем, что люди время от времени пускают газы, как можно было ожидать, что она, не падая в обморок, выслушает новость о настоящих проблемах?

Надо же, какую изощренную схему придумала королева Виктория, чтобы заставить людей сомневаться, можно ли им претендовать на право распоряжаться собственными жизнями. Она убедила их, что право на самоуправление они заслужат только тогда, когда прекратят думать о том, о чем нормальные люди не могут не думать.

Благовоспитанные матери семейств Викторианской эпохи не могли не последовать ее примеру: они, разумеется, в том же духе муштровали своих детей, своих слуг и, если это им сходило с рук, своих мужей.

Какой из моих рассказов самый неприличный? Безусловно, «Большая звездная ебля», первый рассказ в истории литературы, в котором слово «ебля» было вынесено в заглавие. Это, наверное, и последний рассказ, который я написал. Сочинил я его по просьбе моего друга Харлана Эллисона для антологии «Другие опасные видения». Права на издание принадлежат ему, но, с его разрешения, я привожу рассказ тут.

БОЛЬШАЯ ЗВЕЗДНАЯ ЕБЛЯ

В 1987 году в Соединенных Штатах Америки был принят закон, позволяющий молодым людям подавать в суд на своих родителей за неправильное воспитание. Проигравших родителей обязывали выплачивать детям компенсацию и даже сажали за решетку в случае серьезных педагогических ошибок. Делалось это не только ради справедливости, но и для уменьшения рождаемости, так как еды на Земле больше не становилось. Аборты стали бесплатными. Более того, решившаяся на аборт женщина могла получить ценный приз — настольную лампу или напольные весы, на выбор.

В 1989 году Америка решилась на крупный проект, «Большую звездную еблю». Это была серьезная попытка вытолкнуть человеческую жизнь во Вселенную — ведь все понимали, что на Земле ей недолго осталось. Все вокруг превратилось в говно, пивные банки, ржавые машины и пластиковые бутылки. Интересная штука случилась на Гавайях — много лет мусор сваливали в жерла потухших вулканов, и тут парочка вулканов решила проснуться и выблевала все обратно.

В смысле языка наступила полная вседозволенность, даже президент постоянно употреблял слова вроде «блядь» и «на хуй», и никого это не задевало и не оскорбляло. Все нормально. Президент назвал «Звездную еблю» звездной еблей, и термин прижился. На самом деле это был космический корабль с необычным грузом: тремя с половиной центнерами сублимированной молофьи. Его собирались направить в сторону галактики Андромеды, что в двух миллионах световых лет от Земли. Корабль назывался «Артур Кларк» — в честь знаменитого космического первопроходца.

Запуск назначили на полночь 4 июля. Дуэйн Хублер и его жена Грейс уже с десяти вечера уселись перед телевизором в своем скромном домике в Элк-Харбор, Огайо, на берегу того, что когда-то было озером Эри. Теперь бывшее озеро стало болотом, полным канализационных стоков. В нем завелись миноги-людоеды, гигантские твари метров по пятнадцать длиной. Дуэйн работал охранником в местном исправительном учреждении для взрослых, всего в паре километров от дома. На досуге он мастерил скворечники из пустых бутылок от моющего средства. Дуэйн продолжал делать и развешивать скворечники в своем дворе, хотя птицы давно уже вымерли.

Дуэйн и Грейс смотрели фильм о сублимации молофьи. Небольшую пробирку с образцом, предоставленным главой факультета математики Чикагского университета, мгновенно заморозили в жидком азоте. Потом ее перенесли под стеклянный колокол, в котором создали вакуум. Вода улетучилась вместе с воздухом, оставив в пробирке тонкий белый порошок. Всего ничего, заметил Дуэйн Хублер, но в пробирке содержалось несколько сотен миллионов сперматозоидов в анабиозе. Изначально порция — средняя по размеру — составляла около двух кубических сантиметров. Получившийся порошок, по прикидкам Дуэйна, уместился бы в игольном ушке. А скоро к Андромеде полетит больше трех центнеров этого порошка.

— Ебать Андромеду! — сказал Дуэйн, и это не было ругательством. Он всего лишь повторил лозунг, размещенный на рекламных щитах и перетяжках по всему городу. Еще встречались надписи «Андромеда, мы тебя любим», «У Земли на Андромеду стояк» и тому подобное.

Раздался стук в дверь, и в комнату вошел старый друг семьи, местный шериф.

— Как дела, старая блядь? — спросил Дуэйн.

— Не жалуюсь, уебок, — ответил шериф, и они некоторое время таким вот образом обменивались любезностями. Грейс хихикала, слушая их остроумный диалог. Будь она хоть чуточку наблюдательнее, вряд ли смеялась бы так беззаботно. Шерифа что-то беспокоило, хотя он и пытался скрыть это под напускной веселостью. В руке он держал какие-то официальные бумаги.