Верещагин (Кончерто гроссо)

Мне опять стало жаль ее. Господи, и зачем я все это ей говорю? Но остановиться уже не мог.

– И посмотри, родной мой, посмотри, всем здесь плохо – и тем, кто наверху, и тем, кто в самом низу. Беден ты, богат, неважно. Воздух-то один! Все это только перемена бараков: барак деревянный, блочный, кирпичный, десятиметровый или стометровый, с хорошим ремонтом или с прогнившими полами… Ну хорошо, вот повезло тебе с бараком, выслужил ты себе большой и теплый, со жратвой у тебя все хорошо. Но выходишь за дверь и сталкиваешься с солагерниками своими. А они озлобленные, голодные, им-то не посчастливилось жить в тепле. И ты всегда будешь с ними соседствовать. Вроде всех подкупишь, со всеми договоришься, но барак твой все равно на территории зоны. Не свобода это.

Она хотела что-то сказать.

– Что, родной мой?

– Нет, ничего. Думаю. Подожди, но ведь можно убежать. Если уж это действительно тюрьма.

– То есть уехать?

– Ну да.

– А я что тебе говорил? Я и говорил тебе: уезжай отсюда!.. Но, во-первых, это мало кому удавалось. Из тюрьмы убежать непросто, любой, кто уезжал насовсем, а не как родители твои, в командировки, тебе это скажет.

– Но сейчас-то это легко! Дверь открыта, пожалуйста. Тогда какая же это тюрьма?

– Не спорю, сейчас уехать легче. И уезжают. Так ведь никто и не говорит, что из тюрьмы или из лагеря, в котором тебя родили, никто и никогда не выходит! Ведь, в конце концов, в тюрьму и колонию попадают по разным статьям. Сроки у всех разные, не все же тут за убийство сидят, не у всех пожизненное заключение. Отмотаешь свой срок – выходи, если не было нареканий. Можно по амнистии освободиться, могут по болезни отпустить. А может, наверху кто-то решит, что миссию свою ты здесь выполнил.

– И тогда что?

– Свободен, что же еще! Тут одно из двух: или в другое измерение перейдешь – помрешь то есть, или дадут уехать. Что, в общем, тоже будет переходом в другое измерение.

– Откуда ты знаешь, если никогда отсюда не выезжал?

– Друг у меня есть, давно живет в Париже, жена у него француженка, он иногда наезжает сюда, один или с ней. Мы с ним много об этом говорили… Вот он, кстати, легко из Союза уехал, хотя особо и не старался. Как будто его за руку взяли и вывели через дверь, которую остальные заключенные не видят. Вот у таких, как он, ни тоски, ни сожалений, ни чувства неисполненного долга. Он сердцем чует: решение об освобождении не он принимал, это свыше. Хотя как ему жилось в тюрьме, помнит всегда, такое не забывается.

– И совсем не тоскует?

– Нет. Но такие, как он, редкость. Счастливец. Нет в нем ни зависти, ни злобы и не было никогда. Других гораздо больше – тех, кто бежал. Про них он тоже мне много рассказывал. Представь: кто охранников подкупил или убил, кто тоннель прорыл, в кровь изрезался о колючую проволоку, но вырвался! Фокус в том, что это как серийный убийца, который свой срок не досидел и сбежал. Теперь живет в безопасном месте, теплом, красивом, и каждую минуту помнит, что на самом-то деле сейчас, вот в эту самую минуту он должен в тюрьме сидеть. И знает, что досиживать все равно придется, не в этой жизни, так в следующей, да еще и наказание наверняка будет строже прежнего. Вот таких мой друг больше всего и видел среди эмигрантов наших. Говорил, что их свободе не позавидуешь.

– Верю.

– И я верю. Еще вот что он мне говорил: безошибочно узнает своих, даже если эти свои, как и он, в России не были двадцать лет. Язык, одежда, походка, чемоданы могут быть любыми, достаточно коротко обменяться взглядами. У всех у нас, говорит, взгляд зэков: острый, тоскливый, недоверчивый, затравленный. Мы-то знаем, кто мы на самом деле! Других обмануть можем, но не самих себя и не друг друга. Так-то вот.

Я замолчал. Надо было передохнуть. Тихонько обнял ее, почувствовал, как она напряжена, вся сжалась под моей рукой.

– Что ты?

– Скажи, а ты здесь за что? Ты знаешь?

– Ну, родной мой, если бы мы могли это еще и знать! За что – не знаю, а вот зачем – кажется, уже знаю, да, – я крепче прижал ее к себе, поцеловал в лоб.

Она в ответ прижалась ко мне сильносильно.

– Но ведь если допустить, что все это так, я здесь тоже срок отбываю.

– Конечно, – сказал я серьезно, – хотя и не представляю, что такого ты могла сделать, чтобы сюда угодить.

– Ты же говоришь, что я хулиганка? Вот за хулиганство и упекли, наверное, – пожала она плечами.

Ее серьезности все-таки ненадолго хватало.

– Нет, родной мой, за хулиганство сюда не попадают. Слишком мелко.

– Хорошо, допустим, я не могу знать, за что, но ведь должна же я узнать зачем!

– Вспомни, что говорил тебе один старый профессор: со временем…

– …ты всё поймешь, – отозвалась она эхом. – Да помню я, помню. Хотелось бы поскорее.

– Это не получится. – Мне не хотелось так говорить ей, но она должна была знать. – Жди. Всматривайся в знаки. Вслушивайся. Молись. Снова жди. Тебе всё покажут.

– И все-таки, как ты с этим живешь? – спросила она снова. – С тем, что здесь тюрьма.

– Говорю тебе, так даже легче, никаких надежд. Зато если уж что хорошее происходит – это особая милость! Тебя вот встретил, – я подмигнул ей. – Музыку мою нет-нет да сыграют… А все плохое – это просто нормально, вполне соответствует месту и времени.

Она сложила пальцы рук решеткой и посмотрела на меня сквозь нее с самым серьезным видом, как опасная преступница. Я рассмеялся:

– Знаешь, ты никогда не состаришься. Так и останешься девчонкой.

– Ну, разве что для тебя.

– Да нет, так и будет, увидишь.

За окном начинало светать. Спать ей оставалось часа три, не больше.

– Поспи, родной мой, тебе же на работу. Хочешь, я уйду?

– Нет, не уходи! – она обняла меня. – Не надо сейчас никуда уходить.

* * *

Мы проснулись, наверное, через час, от грохота. Часы показывали шесть. Окно было раскрыто настежь, вечер вчера был душный, теперь с улицы несло прохладой, но главное было не это, а звук. Ровный тяжелый грохот по мостовой. Я лежал у стены, к тому же очки куда-то задевались, и, пока я их нащупывал, она уже была у окна.

– Что это там? – спросил я, похлопывая вокруг себя рукой в поисках очков.

– Танки… – сказала она тихо.

Я думал, что ослышался.

– Что ты говоришь?

– Танки, Профессор. Это танки.

Я наконец нашел эти чертовы очки, набросил рубашку, штаны натягивал в спешке, уже стоя у окна. Какие еще танки, что за ерунда?!

Да, это были танки. Колонна шла по набережной мимо наших домов, туда, к центру города, к этим их угрюмым башням и башенкам красного кирпича, которые я любил и считал красивыми в детстве, когда гулял там с отцом, а потом уже только ненавидел.