Верхний ярус

Оливия замирает. Существа из света, которые устроили засаду в машине, снова окружают ее, говоря: «Вот оно, вот оно, вот оно». Но в тот момент, когда она понимает, что должна быть очень внимательной, сюжет заканчивается и начинается другой. Она стоит, смотрит на дебаты о том, защищает ли Вторая поправка огнеметы. Существа из света исчезают. Откровение превращается в бытовую электронику.

Она выходит, ошеломленная, из чудовищного магазина. Живот свело от голода, но Оливия ничего не покупает. Она даже думать не может о еде. В машине понимает, что должна двигаться на запад. Солнце встает позади нее, заполняя зеркало заднего вида. Поля покрывает розовый от восхода снег. На западном небе начинают светлеть оловянные облака, и где-то под ними лежит момент жизни.

Ей надо позвонить родителям, но она не понимает, как им обо всем рассказать. Проезжает еще пятьдесят миль, пытаясь реконструировать, что же увидела. Убранные поля Индианы сияют желто-коричнево-черным цветом до самого горизонта. Дорога пуста, машин мало, о городах и речи нет. Еще два дня назад на таком шоссе Оливия выжала бы из машины все восемьдесят миль в час. Сейчас же едет так, словно ее жизнь все-таки чего-то стоит.

У границы с Иллинойсом она въезжает на вершину холма. Внизу вспыхивает железнодорожный шлагбаум. Длинный грузовой поезд медленно движется на север к суперузлу Гэри и Чикаго. Ровный стук колес отзывается дабовой мелодией в ее голове. Поезд бесконечен; Оливия устраивается поудобнее. Затем замечает груз. Мимо проносятся вагоны, каждый загружен пиломатериалами. Волнистая река древесины, рассеченная на одинаковые балки, течет мимо и, кажется, ей нет конца. Оливия начинает считать вагоны, но останавливается на шестидесяти. Она никогда не видела столько дерева. В голове загорается карта: вот такие поезда в эту самую минуту проносятся по стране во всех направлениях, питая все большие мегаполисы и их пригороды. Она думает: «Эту демонстрацию они устроили специально для меня». Потом поправляется: «Нет, такие поезда ходят постоянно». Просто теперь она их замечает.

Проезжает последний вагон, шлагбаум поднимается, а красные огни прекращают сверкать. Оливия не двигается. Позади нее кто-то гудит. Она не шевелится. Гудящий жмет на клаксон, потом объезжает ее, кричит в закрытой кабине и трясет средним пальцем так, словно старается зажечь его. Она закрывает глаза: под веками вокруг огромного дерева сидят маленькие люди в цепях.

«Самому чудесному результату четырех миллиардов лет жизни на Земле нужна помощь».

Оливия смеется и открывает глаза, наполненные слезами. «Принято. Я вас слышу. Да».

Она смотрит через левое плечо и видит машину, направляющуюся в противоположную сторону, которая остановилась рядом с опущенным окном. Водитель, азиатский мужчина в футболке с надписью NOLI TIMERE [43] , уже во второй раз спрашивает ее: «Вы в порядке?» Она улыбается, кивает и машет рукой, извиняясь. Заводит двигатель, заглохший, пока она смотрела на бесконечную реку древесины. Снова едет на запад. Только теперь знает куда. В Солас. Воздух вокруг искрится от связей. Призраки светятся, поют новые песни. «Мир начинается прямо здесь. Это всего лишь начало. Жизнь может все. Ты даже не представляешь».

43

Не бойся (лат.).

За годы до того, на северо-западе Рэй Бринкман и Дороти Казали Бринкман едут домой ночью после вечеринки в честь премьеры «Кто боится Вирджинии Вульф?» в театре Сент-Пола. Они только что исполнили роль молодой пары, Ника и Хани, которые, выпив несколько бокалов с новыми друзьями, узнают, на что способен вид человеческий.

Несколько месяцев назад, в начале репетиций, четверо главных героев смаковали жестокость пьесы.

— Я чокнутая, — объявила Дороти остальным членам труппы. — В этом я могу вас уверить. Но эти люди… они совершенно безумны.

К премьере все четверо уже измотаны, их тошнит друг от друга, они готовы глотки грызть. Потому любительский театр обретает подлинное величие. Бринкманы блистают в пьесе, это их лучший выход. Рэй поражает всех мелочным коварством, Дороти великолепна в своем двухчасовом падении от невинности к пониманию. Понадобилось лишь совсем немного Станиславского, чтобы найти своих внутренних демонов.

В следующую пятницу Дороти исполняется сорок два. За последние несколько лет они потратили около ста пятидесяти тысяч долларов на лечение от бесплодия, которое оказалось бесполезным колдовством. За три дня до премьеры они получили последний удар. Больше им нечего пробовать.

— Это моя жизнь, правильно? — Дороти зациклилась, она рыдает на пассажирском сиденье, возвращаясь домой после своего триумфа. — Она принадлежит только мне. Я же по идее должна ей обладать, разве не так?

Она стала для них больным местом, собственность: ее Рэй охраняет каждый день. Он так и не смог убедить жену, что преследование за кражу чужих идей — это лучший способ сделать всех богаче. Алкоголь тоже не помогает уровню дискуссии.

— Моя личная собственность. Может, мне теперь устроить, блин, гаражную распродажу?

Дороти плохо от ее работы. Люди судятся друг с другом, а она должна фиксировать каждую клевету на своей узкой стенографической машине, слово за словом и как можно точнее. Больше всего на свете она хочет ребенка. Ребенок дал бы ей наконец осмысленную работу. Но теперь и это невозможно, а потому ей тоже хочется кого-нибудь засудить.

Рэй превратил в настоящее искусство умение оставаться спокойным под ее нападками. Не в первый раз он говорит себе, что ничего у нее не забрал. И более того… Но он сразу отказывается от этой мысли. Таково его право — не размышлять о том, о чем вполне справедливо размышлять.

Но ему и не надо. Она все сделала за него. Рэй щелкает кнопкой, открывается гараж. Они въезжают внутрь.

— Ты должен меня бросить, — говорит она.

— Дороти. Пожалуйста, перестань. Ты сводишь меня с ума.

— Я серьезно. Оставь меня. Поезжай куда-нибудь. Найди кого-нибудь, заведи нормальную семью. Мужчины так поступают постоянно. Да блин, парни могут и в восемьдесят обрюхатить какую-нибудь крошку. И я не буду возражать, Рэй. Серьезно. Так будет справедливо. Ты же всегда ратуешь за справедливость, разве нет? Да надо же! Он ничего не говорит. Ему нечего сказать в свою защиту.

У Рэя есть только тишина. Его первое и последнее лучшее оружие.

Они подходят к парадной двери. «Какая помойка», — думают оба, но никому ничего не надо говорить. Они сбрасывают вещи на кушетку и отправляются наверх, где снимают одежду, каждый в отдельной гардеробной. Они стоят у своих раковин, чистят зубы. Сегодня было их самое лучшее выступление. Театр приличных размеров, буря аплодисментов. Вызовы на бис.

Дороти ставит одну ногу перед другой, подчеркнуто, как будто полиция — ее муж — заставляет ее пройти по прямой линии. Она поднимает зубную щетку ко рту, машет ей, затем разражается слезами, прикусывая один конец пластиковой палочки и сжав в руке другой.

Рэй сегодня вел машину, поэтому трезв больше, чем ему хотелось бы, он откладывает щетку и подходит к ней. Она кладет ему голову на ключицу. Зубная паста сочится у жены изо рта на его клетчатый халат. Паста и слюна повсюду. Рот Дороти словно полон камешков.

— Мне просто хочется встать в вестибюле театра перед спектаклем и сказать каждому: «Не будет, сука, никакого ребенка!»

Он заставляет ее сплюнуть и вытирает рот салфеткой. Потом ведет Дороти в кровать, место, которое в последние два месяца больше напоминает Рэю двухместный гроб. Приходится поднять ей ноги, а затем подтолкнуть, чтобы она освободила для него место.