Верхний ярус

Она знает, что он смотрит. Он понимает, что она знает. Грубо, здесь и сейчас: вот какая культура подходит к этому месту. Закончив, она опрокидывает кувшин над краем платформы. Ветер подхватывает и развеивает жидкость. Пять ярдов — и ее моча атомизируется в туман. Иголки снова переделают ее во что-то живое.

— Моя очередь, — говорит он, когда она возвращается. И тогда уже она наблюдает сверху, как он приседает над проложенным пакетами ведром, что они отдадут Локи на компост, когда он придет в следующий раз.

Завтракают на свежем воздухе. Замерзшие пальцы вкладывают фундук и курагу в челюсти, отпавшие от такого вида. Неподвижно сидеть и смотреть: их новая работа. Но они люди, и скоро глаза переполняются до отказа. «Давай исследовать», — говорит она. Главные тропы от Бального зала выстелены скобами и шлямбурами, веревочными лестницами, местами, куда пристегивается карабин. Она отдает сбрую. Потом сама делает себе такую же из трех нейлоновых тросов.

— Босыми. Так лучше прилипаешь.

Он болтается над колыхающейся веткой. Налетает ветер — и вся крона Мимаса кренится и качается. Он умрет. Упадет с двадцатого этажа на ложе из папоротников. Но Хранитель свыкается с этой мыслью — есть способы уйти и похуже.

Они расходятся в разных направлениях. Нет смысла страховать друг друга. Он пробирается по ветке шириной с бочонок, на тросе, на своем кресле из штанов. От расцарапанной ветви веет лимонами. Из нее растет сук — на нем гроздь шишек, каждая меньше детского мраморного шарика. Он срывает одну и стучит по открытой ладони. Семена сыплются, как перец грубого помола. Одно западает за его трос. Из такой мелочи выросло дерево, что сейчас держит его в двухстах футах от земли, не напрягаясь. Эта крепостная башня, где может заночевать целая деревня и еще место останется.

Она окликает сверху:

— Черника! Целая поляна.

Роятся жуки — переливающиеся, пестрые, миниатюрные монстры из ужастиков. Он пробирается к странной развилке, стараясь не смотреть вниз. Две огромные балки за столетия слились вместе, как ваяльная глина. Он хватается за верх пригорка — и обнаруживает, что тот полый. Внутри — маленькое озерцо. Вдоль кромки растет зелень, пестрая от мелких ракообразных. Что-то движется в мели, переливаясь каштановым, бронзовым, черным и желтым. Проходят секунды, прежде чем Ник выдавливает слово: саламандра. Как ищущее сырости создание с лапками длиной в пару дюймов взобралось на две трети футбольного поля по сухой волокнистой коре? Может, ее сюда занесла птица, выронив ужин в полог. Вряд ли. Грудь скользкого создания еще ходит. Единственное правдоподобное объяснение — его предки поднялись на борт тысячу лет назад и поднимались на лифте целых пять сотен поколений.

Ник крадется, как пришел. Сидит в углу Бального зала, когда возвращается Адиантум. Она уже сбросила страховочную пуповину.

— В жизни не поверишь, что я нашла. Шестифутовый болиголов — растет в почве вот такой толщины!

— Господи боже. Оливия. Свободным скалолазанием занимаешься?

— Не волнуйся. В детстве я часто лазила по деревьям. — Она его целует — быстрый предварительный клевок. — И чтобы ты знал. Мимас говорит, что не даст нам упасть.

ОН РИСУЕТ ЕЕ, пока она записывает утренние открытия в блокнот на кольцах. Ему муштра одиночества дается куда проще, чем ей. После многих лет на ферме в Айове день на вершине этого левиафана — что недолгая прогулка. Она же в своем химическом костяке все еще студентка, подсевшая на такой уровень раздражителей в секунду, что ей еще не надоело. Туман выгорает. Глубоко в просторе середины дня она спрашивает:

— Как по-твоему, который час?

Она скорее озадачена, чем взбудоражена. Солнце еще не прошло над головой — и все же они двое намного старше, чем были в это же время вчера. Он отрывается от набросков местного лабиринта веток и качает головой. Она хихикает.

— Ну ладно. А какой день?

И вскоре полдень, полчаса, минута, полфразы или полсловечка — все кажутся на один размер. Они исчезают в ритме полного безритмия. Уже перейти шестифутовую платформу — национальный эпос. Проходит еще время. Десятая часть вечности. Две десятых. Когда Адиантум заговаривает вновь, его сокрушает мягкость ее голоса.

— Я и не знала, какой это сильный наркотик — другие люди.

— Сильнейший. По крайней мере, им чаще всего злоупотребляют.

— И сколько времени… идет детокс?

Он задумывается.

— С него еще никто не слез.

* * *

ОН РИСУЕТ ЕЕ, пока она готовит обед. Пока дремлет. Умасливает птиц или играет с мышью на высоте в двести футов. Ее попытки замедлиться для него смотрятся человеческой сагой в зародыше, в секвойном семени. Он зарисовывает овраг, полный секвой и других разбросанных великанов, что высятся над братьями меньшими. Потом откладывает альбом, чтобы лучше разглядеть меняющийся свет.

— ТЫ ИХ СЛЫШИШЬ? — спрашивает он. Далекое гудение, систематическое и профессиональное. Пилы и двигатели.

— Да. Они повсюду.

С каждым павшим гигантом бригады все ближе. Деревья со стволами по десять футов в обхвате, которые жили девятьсот лет, падают за двадцать минут и раскряжевываются еще за час. Когда рушатся крупные, даже на расстоянии кажется, будто артиллерийский снаряд попал в собор. Земля разжижается. Платформа на Мимасе содрогается. Самые большие деревья в мире припасены на последний раунд.

В ГАМАКЕ-БИБЛИОТЕКЕ Адиантум находит книгу. «Тайный лес». На обложке — доисторический тис, над землей и под ней. На задней стороне надпись: «Бестселлер-сюрприз года — переведен на 23 языка».

— Хочешь, я тебе почитаю?

Она читает, будто декламирует долгий товарный поезд строф из «Листьев травы», который задали зазубрить всему десятому классу.

«Вы и дерево на вашем дворе произошли от общего предка».

Адиантум прерывается и выглядывает за прозрачную стену их древесного дома.

«Полтора миллиарда лет назад вы расстались».

Она снова замолчала, словно подсчитывая.

«Но даже сейчас, после невероятного путешествия по совершенно разным дорогам, вас по-прежнему объединяет четверть общих генов».

И вот так, подстраиваясь под ветер авторской мысли, они пробираются через четыре страницы, пока не начинает смеркаться. Снова едят при свете свечи — быстрорастворимый суп в двух чашках воды, согретых на походной плитке. Когда заканчивают с ужином, уже правит тьма. Двигатели лесорубов заглохли, сменившись тысячей призрачных зовов ночи, которые пара не может расшифровать.

— Надо поберечь свечку, — говорит она.

— Надо.

До сна еще часы. Они лежат на длинной раскачивающейся платформе своей обязанности, болтают в потемках. Наверху угроз нет, кроме самой древней. Когда дует ветер, кажется, будто они пересекают Тихий океан на самодельном плоту. Когда ветер не дует, неподвижность зависает между двумя вечностями — целиком препорученная «Здесь и сейчас».

В темноте Адиантум спрашивает:

— О чем думаешь?

Хранитель думает, что в этот самый день его жизнь достигла зенита. Что он увидел все, что хотел. Дожил со своего счастья.