Верховники

В царской опочивальне, где толпились одни Долгорукие, душно, жарко. Здесь не до этикета: парики сняты, камзолы расстёгнуты. В углу под иконами сжалась невеста в подвенечном платье: злая, бледная, с прикушенными до крови губами. Алексей Григорьевич, напротив, весь разомлел, перекатывался по опочивальне, как квашня с взошедшим пышным тестом, — казалось, ещё минута, и его хватит удар и тесто опадёт.

Примчался наконец и Василий Лукич с домашним священником Долгоруких. Караульные офицеры отдали ему воинские почести. Василий Лукич Долгорукий замахал руками: некогда, некогда! — скрылся за дверью. Вскоре оттуда послышалось басовитое поповское гудение. Караульные офицеры переглянулись: никак, венчание! Обратились к Дмитрию Михайловичу Голицыну. Тот сидел в покойном кресле прямой, строгий, со скукой посматривал на заснеженную улицу. На вопросы не отвечал, только пожимал плечами — мало ли что мудрят Долгорукие! Но по его молчанию было видно, старик не одобряет всей этой возни. Ещё меньше знал о венчании канцлер Головкин. После того как Долгорукие не допустили его царским именем в опочивальню, он прислонился к печке-голландке, грел озябшие руки. Других верховных во дворце пока не было. Офицеры пошептались, вернулись на караулы у царской опочивальни.

Потянулось медлительное ожидание. Мерно, равнодушно отсчитывали бег времени длинные настольные часы, украшенные скульптурой бога Сатурна: жестокого бога времени, пожирающего своих детей. В наставшей тишине князь Дмитрий почувствовал себя на какой-то миг не политическим деятелем, не вождём природной российской аристократии, а обыкновенным стариком, которому такие же вот часы отсчитают его смертную минуту, как отсчитывают они её нескладному мальчишке, что мечется сейчас за увенчанными царскими знаками — короной и скипетром — дверьми. И такими мелкими, смешными и незначительными показались все волнения сегодняшнего часа, так захотелось сесть в сани и лететь по свежему пушистому снегу, от запаха которого кружится голова, лететь в темноте звёздной необъятной ночи домой, к своим любимым книгам и любимым внукам, в любимое Архангельское. Но князь не был чувствительным человеком, и вслед за сими покойными мыслями вернулись мысли деловые, неотложные: близился великий час, коего он ждал всю жизнь!

И пришло одно решительное и твёрдое соображение: пора менять караул! Князь встал, распорядился. Новые караульные, надёжные, заранее отобранные братом офицеры-семёновцы из любимого полка фельдмаршала Михаила Голицына, заняли по указанию князя Дмитрия все выходы из царских покоев. Голицын подошёл к дверям, прислушался. «Запрягайте, хочу ехать к сестре! Запрягайте!» От страшного предсмертного крика императора гвардейский часовой, стоявший внутри опочивальни, выронил ружьё. Князь Дмитрий перекрестился: единственная сестра Петра II — царевна Наталья — год уже как умерла. «Хочу к сестре!» — в последний раз долетело до Голицына, и почти тотчас двери распахнулись. Раскачиваясь, точно пьяный, не замечая Голицына, князь Иван выбежал на середину залы, выхватив кавалерийский палаш, словно безумный обвёл лица семёновских караульных, выдохнул: «Господа! Император Пётр Второй умер. Да здравствует императрица Екатерина!»

Семёновцы угрюмо молчали — своим начальником они почитали фельдмаршала Голицына, а не какую-то там Катьку Долгорукую.

Округлыми, навыкате, бешеными глазами князь Иван обвёл бесстрастные холодные лица офицеров, опознал наконец семёновские мундиры, голубевшие у чёрных выходов вместо зелёных Преображенских, и вздрогнул: караул подменили! Отмахиваясь палашом от этих голубых кафтанов, как от бредового видения, попятился к опочивальне. Чья-то рука взяла его под локоть. Князь Иван обернулся, узнал Дмитрия Голицына и даже не удивился. Послушно спрятал в ножны палаш, вернулся в опочивальню. В дверях он столкнулся с доктором Бидлоо и даже уступил ему дорогу. Вытирая обильную испарину с побледневшего высокого лба, доктор подошёл к Голицыну, беспомощно развёл руками. Тот посмотрел на серое, состарившееся от бессонных ночей лицо доктора и также развёл руками. Так они постояли друг против друга, как бы удивляясь нелепости этой смерти, но удивляться долго не давали дела и новые заботы.

В полной растерянности подскочил Головкин. Князь Дмитрий, отпустив доктора, сказал канцлеру твёрдо:

— В данных консидерациях потребно созвать Верховный тайный совет.

Гаврила Иванович Головкин не мог, однако, сразу решиться. Всю свою жизнь Головкин был подставной фигурой на шахматной доске, где играли такие персоны, как Головин, Меншиков, Долгорукие. Но за этими персонами всегда стояла особа монарха. Власть же князя Дмитрия Голицына сей милостью не санкционировалась уже оттого, что монарха более не было. И было непонятно: следовало ли подчиняться Голицыну?

Князь Дмитрий в упор смотрел в выцветшие, мутные глаза Головкина. «Почти одних со мной лет, а глаза совсем старые», — отчего-то подумалось Голицыну. У него глаза были зелёные, кошачьи, совсем молодые глаза. Головкин крутил головой, точно поджидал кого-то. Куда пропали Долгорукие, Остерман? Даже зять, Ягужинский, и тот исчез. А как нужен, как нужен для совета. Во всей зале они были двое, и им двоим предстояло решать, кто же будет избирать императора: сенат, генералитет или только они... одни... верховные. Последнее было страшно.

— Решай, Гаврила Иванович, решай! — настойчиво наседал Голицын.

Головкин с ненавистью посмотрел на его чисто выбритое холодное лицо. Такой вот не побоится решать, да у него уже всё решено, без меня решено, поёжился канцлер, тщетно пытаясь перехватить взгляд Дмитрия Голицына.

И в этот момент он услышал шаги. Шаги нарастали, гулко звеня под лепными потолками высоких залов, терялись на секунду в глуховатых переходах и спешили, спешили...

По тому, как уверенно и быстро шёл человек, по тому, как звенели ружья приветствовавших его часовых, выставленных в каждом зале, по тому, как безошибочно, не теряясь в переходах, он спешил сюда, где сейчас всё решалось, Головкин уже проникался почтением и уважением к этому человеку, брюхом чувствуя, что с ним идёт сейчас подлинная власть. И так как он всегда полагался на это своё особое чутьё (оно-то и вознесло его на пост канцлера), то он даже вытянулся, точно заранее приветствуя незнакомца. И когда распахнулись двери и офицеры-семёновцы дружно взяли на караул, Головкин, даже не всматриваясь — кто? — склонился в галантном поклоне. Первое, что он увидел, подняв голову, было насмешливое лицо Дмитрия Голицына. А рядом с ним скалил в улыбке белые зубы черноусый, румяный с морозца полковник семёновцев Михайло Голицын, второй после Долгорукого фельдмаршал Российской империи.

Успел-таки, прискакал с Украины, вызванный братцем. А ведь у него на Украине отборная армия, да и в гвардии он первый любимец, особливо у семёновцев, полковником которых он состоит уже двадцать пять лет.

И Гаврила Иванович Головкин смирился, дал согласие на созыв Верховного тайного совета.

ГЛАВА 14

Для огромного большинства власть — вещь таинственная. Те, кто стоят к ней ближе и выполняют её прямые приказы, находят её глупым канцелярским механизмом. И только те, кто владеют ею, находят в ней поэзию, её человеческую сторону. Историками также замечено, что власть не любит принимать решений в пышных дворцовых залах. Власть любит уединение. Может, оттого верховники не остались в Лефортовском дворце, где лежал покойный император, а перебрались в свои покои в Кремле. Секретарь Степанов с постным и унылым видом зажёг свечи, и неяркий дрожащий свет осветил грязноватую канцелярию с длинным, залитым чернилами столом, занимавшим почти всё её помещение. Вокруг этого огромного пустого стола по заведённому порядку рассаживались верховные персоны.

Даже в этот час они не сгрудились, не сбились на один конец стола, и оттого канцелярия по-прежнему казалась безлюдной с одинокими фигурами за массивным огромным столом.

Только двое из собравшихся держались спокойно и уверенно: Дмитрий Голицын да Василий Лукич. Первый оттого, что он уже заранее продумал и решил, другой же по своему врождённому легкомыслию.

Остальным было тревожно и беспокойно. Алексей Григорьевич Долгорукий и Головкин совершенно потерялись из-за бессонных ночей, краха семейных интересов и неожиданно свалившейся на них ответственности, оба фельдмаршала, Михайло Голицын и Василий Долгорукий, были растеряны, как бывают растеряны военные люди, оказавшиеся в кругу, лишённом привычной субординации. Император был для них прямой начальник, главнокомандующий, и теперь начальник умер. Было неясно, кого слушать и кому подчиняться в Верховном тайном совете, где были все равны.

Князь Дмитрий насмешливо оглядывал лица верховных. Давно ли здесь, в Совете, витийствовал Пётр Толстой, высокомерничал Меншиков, гордо восседал герцог Голштинский [50] ... Где они? Одного за другим время свалило сих голиафов, и вот сейчас время смирило и Долгоруких. Теперь они пойдут за ним — куда ей деваться, всей этой горластой, шумной семейке. Предобрый российских князей род! — усмешка с усилием подняла уголки жёсткого старческого рта. Да, они пойдут отныне за ним. Но он поведёт их не за фамильные интересы, хотя и их забывать не стоит, отнюдь не стоит. В политике ничего нельзя забывать.

50

...гордо восседал герцог Голштинский... — Герцог Гольштейн-Готторпский Карл Фридрих — муж царевны Анны Петровны — при Екатерине I был членом Верховного тайного совета.

И всё же его мысль шире семейных, корыстных интересов. Его мысль — государственная. Частные идейки противопоставляют их друг другу, его же мысль — объединяющая. Он заставит их быть вместе! И тогда власть навсегда будет в их руках, — а значит, в его, князя Дмитрия, руках.

Старый Голицын даже глаза приоткрыл от волнения. Вспомнились все унижения, через которые он прошёл, выполняя чуждые приказы, беспомощно созерцая, как уносит Россию, его Россию, могучий, но мутный поток скороспешных преобразований, как выскакивают на первые места, неизвестно откуда взявшиеся людишки, как ломают они на дыбе российскую историю. «Но не сломали! Ha-ко, батюшка, выкуси — не сломали!» — беззвучно рассмеялся князь Дмитрий, вслушиваясь в бессвязное жужжание голосов. Голоса были бессвязны оттого, что не прозвучал ещё его голос. Он молчал, а они, казалось, уже заранее подчинялись ему.