Верховники

Мужчина во цвете сил — высокий, полнощёкий, румяный, — Василий Никитич посматривал на сухонького быстренького старичка не без робости. А ведь почитал себя политическим смельчаком, с самим великим Петром осмеливался спорить, требуя веротерпимости.

Но чтобы вот так — Ванька Долгорукий тебе по шапке, а ты в ответ: ограничить самодержавие! — на это Василий Никитич, самый просвещённый в политических делах учёной дружины, пойти не мог.

«А всё потому, ваше высокопревосходительство, что вы мечтатель, а за окном-то не Англия или Швеция, за окном Россия-матушка!» — хотелось крикнуть Василию Никитичу. Но ведь князь Дмитрий был не только мечтателем, но и первенствующим членом правительства — Верховного тайного совета Российской империи. И Василий Никитич промолчал. И только когда Голицын закончил сравнивать образцы английской и шведской конституции, дипломатично развёл руками и сказал с сожалением: «Всё это так, наше высокопревосходительство, но ведь у нас самодержавный монарх государь Пётр II». Голицын сразу примолк и, повернувшись спиной к окну, бросил сухо: «И то верно. Всё это так: пустые мечтания! — Точно преодолев в себе что-то, добавил уже учтиво: — Перейдёмте-ка в рай библиотеки...»

Каких только книг не было в Архангельском! Вот сочинения Пуфендорфия «Об историях славных царств и статов, которые обретаются в Европе»; диковинная книга «Описания войн, или же Как к погибели и разорению всякие царства приходят» на 140 листах.

Далее книги политичные: «Государь» преславного итальянца Макиавелли; «Дискурсы политичные» Иоанна Христофора Эберта; «Камень опыта политичного»; «Министерство или правительство кардинала Ришелье и Мазарика, с политическим рассмотрением»; «История о державе Французской» Иоанна Дебуссера на 1404 листах; «Новоумноженный политичного счастья ковач»... Книги, книги, тысячи книг!

Как мало было ещё библиотек в России! И с такой, как голицынская, соперничали только библиотеки Брюса, Прокоповича да Еропкина [29] . Но нигде не было столько древностей, сколько в прославленной библиотеке Архангельского.

Любовно перебирал Василий Никитич старинные летописи, хронографы, статейные списки, государевы грамоты и указы, польские и латинские хроники. С тех пор как в 1719 году Брюс убедил его заняться составлением российской истории, не раз приходилось ему держать в руках старинные летописи и документы. И всё же никогда не приходилось видеть столь драгоценного собрания. Во всём угадывались рука и вкус хозяина. Как много рассказал Татищеву подбор книг о думах и замыслах старого князя. Взять, например, сей изограф. Василий Никитич даже вскрикнул, восхищенный, когда князь Дмитрий, с обычной для него молчаливостью, протянул редчайшую грамоту времён Смутного времени и Семибоярщины [30] : условия избрания на русский престол королевича Владислава. Бояре требовали, чтобы были расширены их права, чтобы от них зависела перемена законов, чтобы не было казней без приговора боярского и думных людей, что для науки вольно каждому из народа московского ездить в другие государства и государь у них за то вотчины, имения и дворы отнимать не будет. И вот самое главное: король не может требовать никакой подати без согласия думных людей; чтоб во всех случаях государь говорил и уряжал, по обычаю Московского государства, с патриархом и священным собором, со всеми боярами и всею землёю.

29

Еропкин Пётр Михайлович (1689—1740) — архитектор. Участвовал в архитектурном оформлении дворцовых ансамблей московских и петербургских пригородов. С 1737 г. возглавил Комиссию о петербургском строении.

30

...времён Смутного времени и Семибоярщины... — Смутное время, Смута — так называют период русской истории, связанный с событиями польской и шведской интервенции начала XVII в. и крестьянской войны под предводительством И. И. Болотникова 1606—1607 гг. Семибоярщина — боярское правительство в России, захватившее власть после свержения царя В. И. Шуйского 17 июля 1610 г. В его состав входили бояре: князь Ф. И. Мстиславский, И. М. Воротынский, А. В. Трубецкой, А. В. Голицын, Б. М. Лыков и родовитые бояре И. Н. Романов, Ф. И. Шереметев. Семибоярщине не подчинялась большая часть государства. Опасаясь подъёма антифеодального движения, правительство Семибоярщины 17 августа 1610 г. заключило договор с польским гетманом С. Жолкевским о признании русским царём королевича Владислава. 21 сентября 1610 г. оно впустило польско-литовские войска в Москву, передав фактически власть интервентам. Смута прекратилась после освобождения Москвы от интервентов в октябре 1612 г. и с избранием на престол в начале 1613 г. родоначальника династии Романовых Михаила.

Что и говорить — грамота редчайшая! То, что Романовы сожгли все подобные грамоты, и в том числе запись, данную Михайлом Романовым при венчании на царство в 1613 году, Василий Никитич знал наверное. Как же эта попала к старому князю? Ну конечно же из сундуков Василия Голицына, деятеля Смутного времени [31] .

— Habent sua fata libelli [32] . — Князь Дмитрий спрятал древнюю грамоту в потаённый ларец.

Да, зело любопытный министр и человек открылся в тот вечер перед добродушным Василием Никитичем. Такие вот потаённые властолюбцы готовы на новую Великую смуту, для них общество не регулируемый механизм, а океан, где бывают постоянные приливы, отливы и перемежающиеся бури. Эта и другие несвязные мысли приходили к Василию Никитичу, когда он возвращался из Архангельского. «Ну да всё это и впрямь пустые мечтания, хотя мечтатель и столь видный министр», — твёрдо решил Василий Никитич. Замелькали огни на горизонте, подъезжали к Москве.

31

Ну конечно же из сундуков Василия Голицына, деятеля Смутного времени, — Голицын Василий Васильевич (? —1619) — князь, государственный деятель. В 1610 г. готовил заговор против Василия Шуйского, после его пострижения в монахи выступил претендентом на российский престол. Не получив поддержки Боярской думы, вошёл в состав Семибоярщины.

32

Книги имеют свою судьбу (лат.).

ГЛАВА 7

В жизни каждого бывают месяцы и годы тягучие и однообразные, когда ничто по видимости не меняется. Но эти годы не проходят даром, они подготавливают те дни и часы, когда жизнь несётся на бешеной тройке и все старые счёты отлетают вместе со снежной пылью, а навстречу открываются новые дали: или ясные, или покрытые свинцовыми тучами.

Так случилось и с Михайлой, когда закружила его лихая новогодняя метель. И то сказать: в паре с ним была первая московская танцорка! Неделя минутой показалась — наступил крещенский праздник, а с ним и время спектакля.

В тот день Михайло запаздывал в театр: спешно доучивал роль, более надеясь на фортуну, свой голос и суфлёра-подсказчика, чем на свою память. Памяти было не до спектакля. Память возвращала лицо Дуняши, её улыбку. Кровать в его низенькой каморке всё ещё сохраняла тепло её тела, и оттого сама камора напоминала Михайле благоуханную апельсиновую рощу Андалузии из спектакля о Дон Жуане. Дуняша уходила всегда на рассвете, спешила: девушек-актёрок поутру пересчитывали преданные Екатерине Иоанновне юродивые богомолки, занимавшие крыло дворца, противоположное театральному.

День был ясный, морозный, от ветра и высоких звуков крещенского перезвона осыпался иней с деревьев, таял на лицах, но не смог смыть морозный румянец. Ноги сами летели по такому морозцу. Михайло вышел к Москве-реке и ахнул от людского половодья. Толпа москвичей чёрными галками по белому снегу покрыла набережные. Вдоль реки в три шеренги, вдаль, насколько хватало глаз, стояли полки, застывшие в торжественном церемониале. Ветер здесь, на реке, был злой, колючий: звонко хлопали по ветру полковые знамёна, развевались белые и красные плюмажи офицеров, яркой медью сверкали знаки на кожаных касках гренадер, мрачно уставились жерла многопудовых мортир. Войска стояли неподвижно, и только по спинам солдат время от времени пробегала дрожь: то ли от крещенского мороза, то ли от значительности момента. Михайло перебежал было к повороту реки, но и за поворотом, уходя зелёной цепочкой в заиндевевшую даль, стояли войска. Побежал назад к Кремлю и чуть не споткнулся: рявкнули чугунные пушки, войска произвели троекратный ружейный огонь. Привстав на цыпочки, из-за тысяч голов увидел раззолоченный крестный ход, спускавшийся к проруби. И опять несколько впереди всех шёл тоненький высокий мальчонка в открытом мундире — царь!

Лишь когда был отслужен молебен и войска, развернув знамёна, церемониальным маршем прошли перед императором, тысячная толпа из Замоскворечья хлынула на лёд. Отчаянные мальчишки, первыми сбросив с себя немудрящую одежонку, стали прыгать в ледяную воду проруби. Но Михайле было не до забав — он запаздывал.

Первым, кого он встретил в театре, был Шмага. К его удивлению, медеатор не накинулся на него с упрёками за опоздание, а лишь строго вздёрнул плечом и прошёл мимо. Пасторальные девицы, которые, завидев его, всегда таинственно шептались и глупо смеялись, тоже как-то странно и неестественно потупили покрасневшие глаза. И только Екатерина Иоанновна была в полном восторге.

— Пришёл, голубчик! Я же говорила — придёт! — торжествующе крикнула она Шмаге. — Ну, переодеваться, переобуваться, спектаклю начинаться! — И, довольная своей шуткой, шурша новой юбкой, умчалась на сцену.

— Разве поначалу не пастораль пойдёт?

— Нет, спектакль. — Шмага отвечал как бы через силу.

«Да что с ним?» — удивился Михайло, но расспрашивать было уже некогда. Налетел младший медеатор — пора было на сцену.

По обычаю, Михайло заглянул сквозь щёлочку занавеса в зал.

Закоптелая позолота, грязные драпри у лож, семь печей, выходящих прямо в залу, ветхие декорации — всё это для Михайла исчезло, отодвинулось куда-то перед волшебством театральных звуков: гудением праздничной толпы, разноголосицей настраиваемых музыкальных инструментов, затаённой суетой кулис. И завораживала пустая сцена, куда надо было сейчас выйти, и жить чужой жизнью, и заставить других поверить в эту жизнь.

Оркестр настроился, музыка божественного Люлли [33] , словно звуки иных звёздных сфер, поплыла в залу: слуги разом потушили свечи в боковых канделябрах, и зала погрузилась в полутьму и стала ещё более таинственной и незнакомой. И только высоко у потолка малая люстра освещала голубой плафон с богом Аполлоном, летящим вскачь на эллинской колеснице навстречу Авроре. Впрочем, лицо у Аполлона было округлое, со здоровым московским румянцем, и чем-то неуловимым бог искусства напоминал Мину Колокольникова — известного живописца.

33

Люлли Жан-Батист (1632—1687) — французский композитор и театральный деятель, основоположник французской классической оперы.

За кулисами меж тем суета и волнение достигли наивысшего предела. «Пер-нобль, пер-нобль где?» — голосил взъерошенный, со сбившимся в сторону париком Шмага, сам бывший в спектакле на ролях первого комика.

— Ну, с Богом, — с неожиданной горячностью пожал он руку Михайле. — Иди и не забудь: держаться надобно каданса в речитативе!

Взвился занавес, и театральная Москва узрела Гишпанию.

Гишпания для Екатерины Иоанновны и выполнявшего её предначертания Мины Колокольникова была страной очень далёкой и уже оттого разбойной, а потому декорации изображали мрачный и суровый вид. Герцог де Лириа, сидевший в почётной ложе, прикрыл рот платочком, чтобы скрыть смех и изумление. Екатерина Иоанновна, влетевшая в ложу из-за кулис, красная, распаренная, с масляным пятном на парадном роброне, — только что собственноручно проверяла подъёмные механизмы, — взглянула на тощего испанского гранда не без самодовольства. «Французы говорят, что управлять труппой актёров сложнее, чем командовать армией», — учтиво заметил ей де Лириа. У него болела голова после вчерашнего кутежа с Иваном Долгоруким, а тут надобно было ехать к этой толстой и глупой герцогине, поскольку на спектакль ожидался император. Но его величество не приехал, а уйти из ложи значило навеки поссориться с влиятельной дурой. Надобно было терпеть и льстить! Впрочем, этот русский Дон Жуан — подлинный красавец, и голос чудесный. «За такой голос Римский Папа или кардинал Флери заплатили бы не одну тысячу дукатов, а тут пропадёт в безвестности!» На сцене между тем Дон Жуан собирался посетить могилу командора. Шмага, игравший слугу, упрямился, простодушно, на старомосковский лад, ломая фарсу о барине и слуге: