Вернись в дом свой

В последнее время она отдалилась от Василия, казнила себя, чувствуя, что не имеет на него права, да и были неприятны, просто невыносимы его ласки, а ему казалось, что она чем-то недовольна. Он становился нежнее, она почти отталкивала его и боялась в то же время, что он заметит это, почувствует, что все эти состояния — муж, отец, любовник — оторвались одно от другого и как бы зажили самостоятельной жизнью. И отдалилось, стало чужим все, чем жил Василий Васильевич, уменьшилось, приобрело странные очертания. Даже вызывало в ней иронию, а то и раздражение.

Как-то вечером Ирина лежала с книгой на тахте, ждала, что он зайдет к ней, а он не заходил, и тогда она бросила книгу на пол, поднялась решительно, взялась за ручку двери в его кабинет. Но почему-то открыла ее тихо и тихо переступила порог, остановилась около книжного шкафа. Она знала, что сейчас ей сюда не следовало заходить, однако поступила наперекор себе.

Тищенко сидел за столом, свет от лампы, прикрепленной на штативе, падал на стол, на плечи, на голову Василия Васильевича, а вся комната тонула в густых сумерках. Он любил работать так — при настольной лампе. Лампа очень удобная, современная. У них старинная мебель, старые ковры, но новый телевизор, и новый проигрыватель, и последней марки фотоаппарат, в первый месяц он отснял несколько пленок (в основном фотографировал ее, Ирину), а потом забросил. Он жадно стремился ко всему новому, но неизменно возвращался к старому.

— Бьешься все над своей идеей? — спросила без интереса, как о чем-то привычном и надоевшем.

— Все над ней. Нет, над новой… — Он резко повернулся, теперь свет падал ему в лицо. — Возникла новая мысль. Принципиально новая. Ступенчатое размещение домов.

— Может, сходим в кино? — вдруг предложила Ирина. — Новая кинокомедия. Французская.

— Пойдем. — Он поспешно принялся складывать листы ватмана, но в глазах глубоко-глубоко пряталось нежелание, и Ирина это прочла. Она вяло протянула руку, шутливо взлохматила ему волосы.

— Ладно, не пойдем. Знаю, ты не любишь комедий.

— К сожалению… В другой раз, хорошо? А сегодня посижу, подумаю.

— О своих солнечных башнях?

— Представляешь, огромные солнечные печи. Это колоссально! Решение энергетической проблемы в общечеловеческом масштабе. Вот рискнул на один проект. Это уж в моих скромных возможностях.

Ей послышалась фальшь в словах о скромных возможностях. Ведь наверняка думает наоборот. И тешится этим. Любуется собой!

— Сотый проект. А девяносто девять предшествующих лежат в папках?

— До времени, дождутся своего часа.

— Да-да. Гениальные предвидения Циолковского пригодились через пятьдесят лет.

— Смейся, смейся. — Он попробовал посадить ее на колени, но она гибко уклонилась. — В моих домах люди будут жить значительно раньше. Ну, может, не в моих… Но в подобных… В лучших.

— Город солнца! Кампанелла!

Он с искренним сожалением развел руками:

— Какой из меня Кампанелла!

— Василий, — Ирина села на стул, посмотрела ему в глаза, притененные абажуром лампы. — Я понимаю… Это прекрасно… было бы прекрасно, если бы… ну хоть немного ближе к реальности… Тяжелые колесницы едут по мостовой… Если бы какая-нибудь практическая польза. Людям… и тебе. Польза не ради удобств, мебели и ковров, ты знаешь, я к этому равнодушна. Но ты посмотри, куда уходит жизнь… Год за годом капают, как вода из крана. Дети забавляются, но они знают, что это игра… — Она отметила, что говорит словами Ирши, и покраснела. Она рассказала о мечте Тищенко Сергею, понимала, что выдает чужую тайну, но это получилось как-то само собой, ей тогда хотелось поднять Тищенко в глазах Сергея, возвеличить его, а вышло наоборот. И теперь вот повторяла слова Ирши. — Ну зачем это тебе? — сказала поспешно, стараясь замять свою бестактность.

— Когда-то ты этим интересовалась, — упрекнул он. — И Кампанелла тебе нравился.

— Как фантастический рассказ это действительно интересно.

Он почему-то раздражал ее этими домами, ей казалось, что он выдумывает их нарочно, чтобы противопоставить себя другим — Сергею, ей самой. Мог бы выбрать какое-нибудь иное, как теперь говорят, хобби, строил бы скворечники или рисовал пейзажи. Теперь ей самой казалось странным, что она совсем недавно с интересом рассматривала его дома с солнцеулавливающими крышами. Просто у нее тогда не было ничего своего, она полагалась на его талант, на его волю, и Тищенко навязывал ей свои взгляды на жизнь. А могла и не поддаться его влиянию, жить иначе. Как именно, она не знала, но по-другому. Ей представлялось шумное общество в их доме, и она в центре. Она и теперь посещала всякие вечера, и хоть редко, а приглашала в дом художников, поэтов, Василий Васильевич слушал их, но при всяком удобном случае убегал к своим солнцеулавливающим крышам. Он говорил, что ему скучно, лучше потратить время на Сенеку, Монтеня или Достоевского. Со временем поэты и художники перестали приходить. А ей надоела его фантастика.

— Да с чего ты взяла, что это фантастика! — Он слегка рассердился и от этого вновь загорелся спором. — Фантастика — это то, что происходит сегодня. Пьем нефть, как волы брагу. Еще и восторгаемся этим. И уголь выгрызаем из земли, — то, что природа припасала веками, съедим за сто лет. Лет через пятьдесят настанет горькое похмелье. Не найдем угля даже для буржуйки.

— Уже атом расщепили…

— Атомная, химическая энергия ведут к нарушению теплового баланса, загрязняют планету. Как ты не понимаешь! А тут перед нами носитель высокопотенциальной энергии. Нужно только усилить плотность потока солнечных лучей. Найти способ изменить угол падения… Солнце — источник всего живого, нас самих, нашей радости, любви, наконец совести… Оно чистое, как слеза младенца…

Мысленно сравнила самого оратора с младенцем: в этой его одержимости действительно было что-то детское. Сказала терпеливо, но упрямо:

— Солнце где-то там, в небе, а мы на грешной земле. Может, лет через пятьдесят кто-нибудь и вытащит на свет божий твои чертежи. Но наука теперь шагает так быстро… Будут новые решения. Технически более совершенные.

— Возможно, — согласился он, — твоя правда: технически… Но архитектурно…

— Я тебя просто не понимаю. Все-таки зачем?

— А если мне хорошо? — Он посмотрел ей в глаза. — Если мне это интересно? Я хожу и думаю…

— И утешаешься тем, что когда-нибудь твои прожекты оценят и используют? — спросила Ирина с той насмешливой прямотой, которая всегда нравилась ему. Ирина никогда не кривила душой, могла спросить о чем угодно, и на нее не обижались. Он иногда краснел за нее, но чаще гордился. Он и сам привык прямо смотреть людям в глаза, понимал, что не все умеют ответить тем же, ошибался, но никогда не раскаивался, снова и снова шел напрямик со своей правдой; иногда оставались после такого общения неудовлетворенность, горечь, и тогда Ирина смеялась над ним. Плохих людей для нее просто не существовало, она как-то интуитивно умела отыскивать только хороших, в разговоре с ними у нее не было запретных тем, а уж с ним, Тищенко, и подавно. Но сейчас в этой ее прямоте было что-то другое: не пытливость, а чуждая ей практичность.

— Уж не в тщеславии ли ты меня подозреваешь? Думаешь, мечтаю, чтобы потомки прославили мое имя? Это ты имеешь в виду? Было бы неплохо, но не верю. Однако надеюсь, что мои проекты со временем пригодятся кому-нибудь как отправная точка или, по крайней мере, как доказательство от противного…

— И все равно — мечтаешь увековечить свое имя. Наши страсти зачастую становятся ловушкой для нас самих.

— При чем тут имя? Я не знаю, о чем думал Циолковский, когда смотрел в небо. Суть во мне самом. Это нужно мне… Чуть-чуть солнышка, ласкового света…

— Но ведь сам говоришь… отдача наступит потом, когда нас не будет. Твое солнце будет светить уже не для нас.

Она сказала «нас» не случайно. Случайно — и не случайно. Ей вспомнились слова Ирши, что он все-таки взойдет на свою вершину, взойдет и подаст руку ей, Ирине, и они станут рядом в лучах солнца, видимые всем. Она тогда возразила, а теперь мечта Ирши почему-то обернулась против Тищенко. Может, потому, что мужчина, как ей казалось, должен творить ради любимой женщины?

Но Василий Васильевич не догадывался о ее мыслях, покачал головой.