Вернись в дом свой

Он почувствовал, что Люся взволнована тоже. Поднял голову и, хотя стало совсем темно, увидел, как дрожат ее губы словно от холода. Сашко опять легонько провел пальцем по ее обнаженной руке, она испуганно отшатнулась и встала.

Он поднялся тоже. Боялся, что она скажет резкость и погасит розовое пламя, которое охватило его. Ему было так хорошо! Он даже не подозревал, что такое бывает на свете. И в этот момент их окликнула хозяйка…

Возвращались уже в полной темноте. Лес стоял тяжелый, черный, молчаливый, только изредка по верхушкам деревьев прокатывался шелест. Может, пробегал верховой ветер, а может, возились птицы. Люся шагала быстро, но как-то сторожко, в темноте белели ее открытые ноги, руки и плечи, а сама фигура сливалась с темнотой. Оба знали, что сейчас они одни во всем лесу, во всем мире. Он шел за нею, думал о ней, и волна нежности затопляла его. А то, что она его боялась, и боялась именно так, как боятся любимого человека, наполняло его трепетом и желанием. Он понимал, что все бессмысленно, но понимал как бы издалека, краем сознания, а чувства его вихрились, сердце горело любовью и радостью. Они подошли к ручью, и Люся остановилась в нерешительности. Березовых горбылей, по которым они недавно переходили, совсем не было видно.

— Погодите-ка, — сказал Сашко ломким голосом.

Он высоко закатал штанины и перебрел с кошелками по воде. Потом вернулся и взял Люсю за руку.

— Давайте я переведу.

Она молча подчинилась.

Одной рукой Сашко держал ее руку, другой поддерживал за талию. Она шла чуть выше его, он чувствовал на своем виске ее дыхание. Слышал запах ее кожи, и что-то сжалось в нем, и рука, лежащая на Люсиной талии, отяжелела, задрожала, и он не знал, чей это трепет — ее или его. Он только почувствовал, что Люсино дыхание стало жарким, а движения утратили обычную грацию. Тело ее было напряженным, статным и в то же время словно потеряло земную тяжесть; казалось, оно летело ему навстречу, и Сашку стоило больших усилий, чтобы не подхватить ее на руки. Она сошла на берег, но он все не отпускал ее, медленно клонясь, поцеловал куда-то возле уха. Люся вздрогнула. Она не вырывалась, а только сказала:

— Не надо. Прошу вас — не надо! Иначе я… не смогу…

Она не договорила, но голос ее проникал в душу; такая тугая нота звенела в нем, что он разомкнул руки. Он знал, что это мгновение побеждало ее, отдавало ему, но и предостерегало. Ему было радостно, что Люся любит его до сих пор, но и печально, что она не может отдать ему свою любовь. Его жизнь теряла нечто великое — большего не бывает, ведь ни успех, ни слава не могут заменить любви, она — первородство мира, она утешает, несет на своих сильных крыльях, в ней можно утонуть. И дается она однажды. Да, судьба подарила ему это. Но он легкомысленно проскочил мимо, погнался за тем, что ему пообещал Кобка, — теперь небось смеется над ним вредный старик.

Конечно, Долина мог бы и наплевать на предостережение судьбы. Остановить Люсю, обнять, вернуть себе. Но сказанное Люсей: «Иначе я… не смогу» — имело множество значений, даже: «Не смогу жить». Это не измерить мгновением. То, что получаешь ценой жизни, — не измерить никакой мерой. Ведь нет единой мерки даже для двух людей. Человек — ценность, не имеющая эталона, в каждом отдельном случае — это целый мир. На что один пойдет легко, другой — сомневаясь, третьему будет стоить инфаркта, а четвертому — самой жизни. Долина знал: соглашение с совестью — не простая штука. Конечно, не для всех. У людей совесть неодинакова. У одного — чистая родниковая вода, у другого — помои, в сравнении с которыми и двухнедельная похлебка будет живительным источником. Немало людей не желает беспокоить свою совесть. Стараются не оставаться с ней один на один. Долина знал, что для него такой миг был бы возмездием. Он бы мучился, травил себя тяжкими думами. Но любовь возродилась, как не знаемая до сих пор отчаянная сила: отдавшись на ее волю, он возродился бы в искусстве. Она была отрицанием того, чем он жил последние годы, отрицанием его самого, бывшего. И не хотелось думать, что будет потом.

Сашко не знал, как поведет себя дальше. И это радовало и манило. И в то же время пугало. В нем что-то рухнуло и раскатилось, рассыпалось нежностью, лаской, любовь захлестывала его с головой. У него не было сил сопротивляться. Он и не подозревал, что всей любви у него — на одного человека. Если бы без берегов, если бы выплеснуть из себя, затопить ею другое, близкое сердце, оно бы утратило свою волю, исполнилось его волей и смогло бы жить ею.

Но хватало только на одного — на себя. Когда они вернулись на хутор, Светлана что-то заподозрила. Сашко показался ей не таким, как всегда. Она пыталась пошутить: «А не заблудились ли вы? Не кружило ли вас по лесу?», чтобы таким образом вывести мужа из терпения и затеять разговор, но тот молчал. На душе у него было худо, все они: Люся, Светлана, Петро — словно одна семья, а он таит что-то, держит камень за пазухой, придавил им и Люсину душу, и она, наверно, мучается еще сильней. А губы, проклятущие губы, до сих пор помнили тепло ее кожи.

С тем он и заснул.

Утром пошел дождь. Он не утих ни на второй, ни на третий день. Сначала их радовал шум дождевых капель в листве, а потом из лесу в дом вползла тоска. Лес стоял мокрый, неприветливый, птицы попрятались, только воронье каркало на ветвях старого дуба, что при дороге. И что-то неприветное поселилось в доме. Петро на крыльце расхаживал с ножом вокруг дубового горбыля, Люся возилась в сенях у керогаза, Светлана залегла на сенник, а Сашко слонялся из угла в угол, не зная, куда себя девать. Дети капризничали, часто ссорились, Сашко мирил их, делал кораблики и пускал в лужу у завалинки. Тоска взяла всех. И тогда Люся отправилась в село и, вернувшись, сказала, что отсюда можно выбраться. Только не через лес, а глухими полевыми дорогами, а потом по пескам до брусчатки.

Пробивались они долго и трудно, день напролет, кружили, возвращались, но на трассу все-таки выехали и в воскресенье, поздно ночью, были в Киеве.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Когда Сашко оглядывался назад, вспоминая недавнюю поездку в лес, она ему казалась призрачной. Промелькнула перед глазами, прошумела и растаяла, как туман. И он снова вернулся к будням, и те будни сомкнулись, словно вода над песком, и только на дне тяжелела память. О разговоре у чужой хаты, о темном лесе и кладке через ручей. Память и неутолимое желание новой встречи. Он не знал, что скажет Люсе, как будет вести себя, просто хотелось увидеть, посмотреть в глаза, может быть, сразу же и уйти, унести в сердце ее взгляд и жить им. Он хотел встречи с Люсей, так как не знал, что она принесет ему. В своем мире он почти все предвидел наперед, почти всему узнал истинную цену, а тут не было ни цены, ни догадок, ни утоления. И это терзало еще сильней. От своих мыслей он не мог убежать ни в семейные дела, ни в чтение, ни в работу. Работа приносила только усталость, волокся за ней, как изнуренный косарь за длинным косовищем. Понимал: все, что делает сейчас, — не то, а где настоящее — не знал. Да и сказать правду, мало заботился об этом. Смешно, но он часами мечтал, как и где встретит Люсю. Сядет, например, в сквере на скамеечку и будет караулить, когда она выйдет из училища, а потом пойдет следом и, если будет одна, догонит… Выходило совсем по-школьнически, но ничего другого придумать он не мог. Светлана давно заметила переживания мужа, и, хотя не привыкла считаться с его настроением, тут, удивительное дело, словно ее подменили, стала чуткой и заботливой, и это еще больше мучило Сашка. Неужели, подумал он, жена догадалась о причине его хандры? И в сердце его шевельнулась жалость к Светлане. Но и это не в силах было погасить жадного желания видеть Люсю. Однажды он набрал номер телефона Примаков. Поступок был чисто импульсивным: как только в трубке раздался голос Петра, Сашко растерялся.

— У аппарата, — еще раз повторил Петро, и постучал пальцем по трубке. Так, шутливо, в стиле эпохи изобретения телефона, он отвечал всегда.

Долина молча положил трубку.

Теперь в нем проснулась жажда деятельности. Так уже ведется: натолкнувшись на препятствие, человек ищет обходных путей, и Сашко нашел их. Он узнал в Союзе художников, что Петро должен уехать на несколько дней в Москву. И после этого позвонил Люсе.

Был вечер. Люся ответила усталым, бесцветным голосом. Она не узнала Сашка. А когда он назвался, ее голос сразу зазвенел множеством оттенков. Она хотела казаться беззаботной, но ей это не удалось.

— Вы хотели Петра? Нет? Может, мы по ошибке прихватили кое-что из вашего имущества в лесу? Не мы, а я? Что-нибудь очень ценное?

— Для вас, наверно, нет. А для меня — кто знает. Можно ли назвать ценным покой? — Он понимал, что говорит банальности, и поэтому нервничал. А может, и не поэтому, а просто от Люсиного голоса. Ведь все слова о любви — затрепаны, не затрепано только то, что чувствует сердце. — Как вам живется? Не снится лес?

— Как мне живется? И не снится ли лес? — И вдруг ее голос стал строгим, хоть и задрожал от волнения: — Сашко, не надо об этом спрашивать. Мне плохо сейчас. И не хочу скрывать: из-за вас. Не хочу ни ругать вас, ни проклинать. Потому что… не могу. И вы… простите, пользуетесь этим. Но… не надо. Не надо нам тайных свиданий.

— Вы боитесь обмана?

— Может быть. Не знаю. Все так говорят. Но не в этом дело. А во мне. И в вас.

Сашко почувствовал, как у него что-то оборвалось внутри. Он еще слышал голос Люси, но она отдалялась от него с каждым мгновением, оставляя пустоту и боль.

— Так мы больше не увидимся?

— Почему же, мир не перегорожен заборами до небес. — Она помолчала, что-то обдумывая, а потом предложила: — В пятницу, в два часа, в консерватории, если хотите. У нас там спектакль. Курсовая работа. Которая, судя по всему, перейдет в дипломную. «Лесная песня».

— И кто вы? — еле вымолвил он.

— Мавка.

— Вы — Мавка?

— Вы не видите меня в этой роли? — В ее голосе прозвучала тревога, но уже совсем иная, чем в начале беседы. — Тогда… приходите непременно. Может, я и вправду ошиблась…

В пятницу Сашко был сам не свой с самого утра. Не столько волнение от предстоящей встречи — какая это встреча: она — на сцене, он — в зале, — сколько неловкость за нее. Он боялся провала. Не представлял Люсю в роли Мавки.

Но за день тревога выгорела, и к началу спектакля Сашко почти успокоился. Сидел в ложе бельэтажа, с правой стороны от сцены, наблюдая за партером. Он был почти пуст — небольшая группа ребят и девушек, наверно, с одного курса, да четверо или пятеро преподавателей в первом ряду, — вот и вся публика. Вдруг он заметил в противоположной ложе еще одного зрителя. Петро! Тот стоял, прислонившись спиной к косяку двери, и сосредоточенно смотрел на сцену. Сашко подумал, что в этом есть что-то символичное — смотреть на сцену с противоположных сторон. Наверно, ему надо подойти к Петру, сесть рядом, но он почувствовал, что не может, и только отодвинулся со стулом в глубь ложи; кажется, Петро не заметил его. Потом, когда начался спектакль, Долина уверился окончательно, что Петро его не видит. Тот все время упорно смотрел на сцену, и, хотя лицо его оставалось неподвижным, Сашко догадывался, что Петро переживает за Люсю. Наверно, в эту роль было вложено немало и его души. Это Сашко замечал по деталям, по трактовке образа, по отдельным мизансценам — именно так воспринимал искусство Примак, именно такие черты воплощал он в своем творчестве. Только теперь Сашко сообразил, что поездка в лес не была случайной, — Петро захотел, чтобы Мавка пожила «на натуре». И остро позавидовал другу. Его творческой убежденности, житейской твердости, самоотдаче, с которыми он шел к людям. И не то чтобы Петро преувеличивал свой талант, требовал слишком многого. Его работа, работа художника, напоминала всякую другую. Вот так косарь выкашивает луговину, а кузнец кует лопату или топор. Он нутром чуял, что нужно людям. И в то же время не подлаживался к разным вкусам, не старался угодить, напротив, он не раз вызывал у зрителей не удовольствие, а боль, чувство вины, желание протестовать, куда-то бежать. Его честолюбие было запрятано глубоко, так глубоко, что никто и не замечал. Казалось, его не было совсем, хотя Сашко знал — было! Просто Петро никогда об этом не говорил, не изливался.