Верноподданный (Империя - 1)

– Я еще как следует не поздравила счастливую невесту, - сказала она, стараясь изобразить на своем лице покровительственную улыбку, тогда как глаза ее озабоченно скользили по ворохам лент и цветов.
– Все это, наверное, для той самой дурацкой пьесы?
– продолжала она.
– Вольфганг слышал о ней; по его мнению, это невероятно глупая вещь.

– Надо же ему утешить тебя, раз ты не участвуешь, - ответила Магда.

А Дидерих прибавил:

– По его милости вы не вхожи к Вулковам, вот он и ищет себе оправдания.

Густа презрительно рассмеялась:

– Вулковы нас мало интересуют, а на бал в "Гармонии" мы обязательно пойдем.

– Не лучше ли подождать, пока рассеется первое впечатление от процесса?
– спросил Дидерих. Он сочувственно взглянул на нее.
– На правах старого знакомого беру на себя смелость, милая фрейлейн Густа, сказать вам, что ваша связь с Буками может вам нынче повредить в обществе.

У Густы дрогнули веки, видно было, что ей и самой уже приходила в голову такая мысль.

– С моим Кинастом, - сказала Магда, - слава богу, никаких осложнений нет.

– Но зато господин Бук интересней, - заметила Эмми.
– Во время его речи на суде я плакала, точно в театре.

– Да и вообще!
– сказала воспрянувшая духом Густа.
– Только вчера он подарил мне сумочку.

И она показала позолоченный мешочек, на который уже давно исподтишка поглядывали Эмми и Магда.

– Он, видно, получил большой куш за свое выступление, - подпустила шпильку Магда.
– Мы с Кинастом за экономию.

Но Густа все же была удовлетворена.

– Что ж, пойду, - сказала она, - не буду вам мешать.

Дидерих вместе с ней спустился вниз.

– Если будете пай-девочкой, я провожу вас, - предложил он.
– Мне только на минуту заглянуть на фабрику. Скоро кончается смена.

– Я пойду с вами, не возражаете?
– сказала Густа.

Дидерих решил сразу ее ошарашить и повел прямо в цех, где находилась большая бумагоделательная машина.

– Вам, вероятно, никогда не приходилось видеть этакое чудище?

И он принялся величаво объяснять ей систему тянувшихся во всю длину зала бассейнов, валов и цилиндров, через которую проходила бумажная масса: сначала жидкая, затем все суше и суше, и, наконец, на другом конце машины уже вертелись большие рулоны готовой бумаги... Густа качала головой:

– Скажите пожалуйста! А грохот-то какой! А жара!

Дидериху этого было недостаточно; он придрался к какому-то пустяку и обрушился на рабочих, а так как под руку подвернулся Наполеон Фишер, виноват во всем оказался он. Оба старались перекричать шум машины. Густа не разбирала слов, а Дидериху, который всегда жил во власти затаенного страха, чудилась знакомая ухмылка, прячущаяся в жиденькой бородке механика, и она, эта ухмылка, означала: помни, что мы с тобой сообщники; она означала открытое отрицание всякого авторитета. Чем больше бесновался Дидерих, тем спокойнее держал себя механик. Само это спокойствие было бунтом! Дидерих, задыхаясь и дрожа от ярости, рванул дверь в упаковочную и пропустил Густу вперед.

– Это социал-демократ!
– объяснил он ей.
– Такой субъект способен на поджог. Но я его не увольняю, как раз его-то я не хочу увольнять. Посмотрим, чья возьмет! Социал-демократов я беру на себя!
– Густа с восторженным изумлением глядела на него.
– Вам, верно, и в голову не приходило, на каком опасном посту стоит наш брат! Мужество и верность - вот мой девиз. Понимаете ли, мы с кайзером, каждый в своей сфере, защищаем наши священнейшие националистические принципы! Это вам не речи в суде произносить, тут требуется мужество!

Густа все понимала, она почтительно склонила голову.

– Здесь не так жарко, - сказала она, - а там форменный ад, этим работницам много лучше.

– Им?
– сказал Дидерих.
– Да они здесь, как в раю.

Он подвел Густу к столу. Одна из женщин сортировала листы, другая проверяла, третья отсчитывала кипы по пятьсот листов. Все делалось невероятно быстро, листы как бы сами по себе непрерывной чередой летели навстречу рукам, а руки, казалось, растворялись в проходившей через них массе бумаги. Растворялись и руки, и плечи, вся женщина, ее глаза, ее мозг, ее сердце. Все это существовало и находилось здесь только для того, чтобы листы бумаги мелькали в воздухе... Густа зевнула, слушая Дидериха, а он рассказывал, что женщинам платят аккордно и поэтому они бывают бессовестно небрежны. Он уже собрался было накинуться на них за то, что в пачку попал лист с оторванным уголком, но Густа задорно, с вызовом сказала:

– Вы воображаете, что Кетхен Циллих вами особенно интересуется... Уверяю вас, не больше, чем кое-кем другим, - прибавила она и на его недоуменный вопрос, что она, собственно, имеет в виду, ответила лишь загадочной улыбкой.

– Я все-таки просил бы сказать.

Густа покровительственно прищурилась.

– Я говорю это только потому, что желаю вам добра. Вы ничего не заметили, правда? Например, как она относится к асессору Ядассону? Да и вообще Кетхен из таких...
– Густа вдруг громко рассмеялась, такой оторопелый вид был у Дидериха. Девушка пошла вперед, он последовал за ней.

– К Ядассону?
– переспросил он робко.

В это мгновение грохот машины оборвался, задребезжал звонок, возвещавший конец рабочего дня, со двора уже доносились удаляющиеся шага рабочих.

Дидерих пожал плечами.

– Меня нисколько не интересует поведение фрейлейн Кетхен, - сказал он.
– Жаль, правда, старого пастора, если она действительно, как вы говорите... Вы точно знаете?

Густа отвернулась.

– Убедитесь сами, если не верите!

Дидерих польщенно засмеялся.

– Не гасите газ!
– крикнул он механику, проходившему мимо.
– Я сам выключу.

Двери тряпичного цеха, на которого выходили работницы, были настежь распахнуты.

– О!
– воскликнула Густа, - как там романтично!
– В сумрачном полусвете зала ей представилось множество красочных пятен на серых холмах, а поверх них - лес ветвей.
– Ах, - сказала она, подходя ближе.
– Что только не почудится в темноте... а это всего-навсего мешки с тряпьем и трубы отопления.
– Она скривила презрительную гримаску.

Дидерих разгонял работниц, которые, в нарушение правил, расположились на мешках. Одни, едва закончив работу, взялись за вязанье, другие что-то жевали.

– У вас губа не дура!
– рычал он.
– На даровщинку греться! Вон!

Медленно, молча, без слова протеста, женщины поднимались и проходили мимо незнакомой дамы, с тупым любопытством оглядываясь на нее и тяжело, точно стадо, топая ногами, обутыми в мужские ботинки. Они уносили с собой удушливые запахи, среди которых жили. Дидерих в упор разглядывал каждую, пока не вышла последняя.