Вернуться к тебе

Абба просил меня после школы почистить водосточные канавки. Нет, не попросил – он рявкнул. Абба, он такой. А я сижу на полу, пялюсь на свой длинный первый палец и очень короткий второй – просто карлик в сравнении с первым.

Мама внизу. Прибирает в комнатах и наполняет их искусственными весенними ароматами. Вот так она проводит дни напролет. Моет, протирает, складывает, расправляет. Во время уборки она тихонько что-то напевает себе под нос. Что-то очень фальшивое.

Я хорошо знаю маму. Знаю, как она суеверна. Поэтому я могу четко сказать: никакое празднование не готовится. Ничего не случится до тех пор, пока брат не войдет в парадную дверь и не закроет ее за собой. А пока что невозможно, скажем, просыпать соль на стол – хотя бы несколько ее крупинок надо потом бросить через плечо. Нельзя, чтобы что-то оказалось между тобой и кем-то еще – в этом случае надо обязательно произнести: «Хлеб с маслом». Еще нельзя класть на кровать ни кепку, ни шляпу. И ни в коем случае нельзя праздновать удачу до того самого момента, как ты будешь держать ее в руках и прижимать к груди.

Я предлагал, чтобы меня отправили встретить брата. Я догадывался, какое это для него будет потрясение. Боаз ушел в армию еще до того, как я получил свои ученические права. А теперь у меня права самые настоящие, а в придачу два штрафа за парковку в неположенном месте и предупреждение за то, что я не остановился на знаке «СТОП».

Я видел, как вся эта сцена разыгрывается на маленьком экране в моем воображении. Я представлял себе, как подкатываю к тротуару. Боаз стоит где-то неподалеку, с дорожной сумкой на плече. А я опускаю стекло в правой двери и говорю что-то типа: «Тебя подвезти, приятель?» Это будет вечером, но я отчетливо видел себя в темных очках… ну да, нет у меня темных очков, и что? Еще я представлял себе, как каменная физиономия моего братца медленно озаряется улыбкой.

Может быть, мы пожали бы друг дружке руки. Или похлопали бы друг дружку по спине. А потом я бы повез его домой.

Но только воображать, как это было бы, я и могу. Абба решительно рявкнул «нет» и добавил, что Боаз сам решит, как до дому добраться, а мне надо своими делами заниматься.

Вот я и занимаюсь. Точнее, нет. Чистка водосточных канав бессмысленна, ведь дождя нет и в помине.

Я жду. Я всегда жду. Моя семья всегда ждет. Чего-то. Какого-то слова, каких-то новостей, какого-то события, которое бы все изменило. Но я начинаю думать, что, может быть, сегодня ждать не так уж и дико. Может быть, наконец все изменится. Может быть, брат вернется – и все станет так, как было до того, как он ушел.

И тут я думаю про Джона Леннона – единственную настоящую любовь всей моей жизни. Это поклонение герою, а вовсе не гейская любовь, хотя Перл и Цим надо мной подшучивают именно в этом смысле. Я думаю о строчке из песни «Beautiful Boy»: «Жизнь – это то, что происходит с тобой, пока ты строишь другие планы». Все точно. А перемены – это то, что происходит, когда ты не сидишь на полу в своей спальне, пялишься на пальцы ног и ждешь, что что-то переменится.

Перемены подкрадываются тихо. Они растут, как волосы или ногти. Они медленно растекаются по тебе, как тупая боль по щекам, если слишком долго притворно улыбался.

Я потягиваюсь и переворачиваюсь на живот. Закрываю глаза. Меня убаюкивает урчание маминого пылесоса. Меня много что убаюкивает: самолеты, задние сиденья автомобилей, уроки химии.

Накатывает дремота. Вздремнуть всегда здорово. Я укладываюсь поудобнее – руки под голову, ноги в стороны, поворачиваю голову влево. Щека тонет в мягком ворсе ковра.

Дверь моей комнаты открывается нараспашку.

Перл сроду не постучится. Нет у нее такой привычки.

– Ой! Извиняюсь, – смеется она. – Тебе надо было побыть наедине с собой? Леви и больше никого?

Я вынимаю из ушей наушники:

– Нет.

Перл швыряет рюкзак на мою кровать и сбрасывает туфли:

– «Побыть наедине с собой» – это я так сказала, фигурально. Ну, ты понимаешь, что я имела в виду. Понял?

– Понял, – усмехаюсь я.

– Наверное, вышло бы потешнее, если бы я сказала «наедине с маленьким Леви».

– Не думаю.

Перл ложится рядом со мной и смотрит в потолок:

– А что мы делаем на полу?

– Не знаю.

Перл явилась прямо из школы, она еще в форме. Она ходит в школу общины Святого Младенца Иисуса. Это уже само по себе круто, а вы попробуйте поучиться в католической школе, будучи еврейкой. И китаянкой.

Мы познакомились в еврейской школе. Перл надо мной посмеивалась из-за того, что я маленького роста и тощий. А до меня раньше никому особо дела не было, и надо мной никто не подшучивал, даже мой братец. Так что мне это даже вроде понравилось. Ну, а со временем и я Перл понравился.

Ей хотелось создать ансамбль. Поп-рок-дуэт.

«Мы станем вторыми Джоном и Йоко», – говорила Перл.

«Но, Перл, Йоко была японкой».

«Можно подумать, ты знаешь разницу».

Все могло бы получиться, если бы хоть кто-то из нас умел играть на каком-нибудь инструменте. Или петь, не фальшивя.

Перл приподнимается, садится и протягивает мне руку:

– Пойдем. Мне надо покурить.

Она все еще не простила меня за то, что я бросил курить. Воспринимает это как личное оскорбление.

Мы вылезаем из окна и устраиваемся на крыше, в нашем обычном месте. Поздняя весна. Воздух напитан жарой.

Перл протягивает мне пачку сигарет:

– Хочешь?

– Ты когда-нибудь перестанешь задавать мне этот вопрос?

– Не-а. – Перл закуривает «Мальборо». – Знаешь, Леви, вот бросил ты курить и стал жутким занудой. Ну, то есть без этого что в тебе особенного? – Она выпускает здоровенное облако дыма прямо мне в лицо. – В данный момент ты, друг мой, человек совсем без изюминки.

Как-то раз к нам на урок физкультуры явилась преподавательница йоги, и всех нас заставили делать эти идиотские растяжки и дурацкие дыхательные упражнения. Ну, для меня все это оказалось не так уж и ужасно, потому что, во-первых, я сидел рядом с Ребеккой Уолш, а она просто офигенно гибкая, а во-вторых, когда учительница велела нам закрыть глаза и начались все эти умственные упражнения с тихо плещущимися волнами и легким ветерком, она попросила нас представить «самое безопасное место» и отправиться туда силой воображения. В общем, я оказался именно тут, на этом скате крыши, рядом с Перл.

Это мое самое безопасное место.

Я говорю, что это так, хотя на самом деле скат довольно крутой, и время от времени я смотрю на киноэкран у себя в голове и представляю, каково это будет – потерять здесь равновесие. Взять и соскользнуть. Исчезнуть за водосточной канавой, забитой под завязку опавшей листвой.

Если я упаду, я перелечу через канаву во дворик, выложенный кирпичом. И это будет очень фигово.

Этот кирпичный дворик – дело рук Боаза. Он такое умеет. Я помню запах цемента. Помню, как он застыл у меня под ногтями, когда я не послушался брата и запустил руки в ведро с раствором.

Перл ложится на спину и кладет руки под голову. Держа в зубах сигарету, она смотрит на меня:

– Не хочешь в киношку смотаться вечерком? Я не то чтобы кинцо посмотреть хотела, но там такой парень попкорном торгует – просто класс!

– Я попкорн не люблю.

– Ну, я тебе молочные карамельки куплю.

– От них у меня зубы портятся.

– А как насчет, скажем…

– Перл, я не могу пойти в кино.

– Ладно. Нет так нет.

Перл знает, что сегодняшний вечер – не такой, как другие вечера. Это все знают. Но она не пытается вести со мной задушевные разговоры насчет моего настроения и чувств, потому что Перл все-таки тактичный друг. Понимающий.