Вернуться к тебе

Сердце у меня бьется часто и резко. Кажется, оно вот-вот пробьет грудную клетку и выскочит наружу.

Я подхожу к окну и высовываюсь наружу.

Только-только стемнело, но я все же разливаю силуэт ярко-зеленого «каприс-классик»³ Дова. На этой машине я учился вождению. И Боаз тоже – правда, он каким-то образом ухитрялся выглядеть круто за гигантским рулем. Чтобы вписаться на этом драндулете в поворот, нужно было трижды полностью повернуть руль. Пожалуй, теперь, когда я научился водить эту машину, я смог бы и кораблем управлять.

Дову семьдесят шесть лет. У него лицо, похожее на помятый костюм, косматые, буйные седые волосы и бакенбарды. Он так давно с бакенбардами, что они опять вошли в моду. Почти два десятка лет жизни в Штатах никоим образом не смягчили его само собой разумеющуюся израильскую ворчливость. В Дове нет никакой мягкости – ни сглаженных углов, ни закругленных граней. Он похож на грубо сработанного садового гнома.

С тех пор как Боаз ушел воевать добровольцем, Дов стал приезжать к нам ужинать три раза в неделю, если не чаще. Из машины он всегда выходит со сложенным номером «Нью-Йорк таймс» под мышкой, но про войну больше не говорит никогда. Он садится в гостиной на свое любимое место – в красное замшевое кресло – и начинает говорить о добыче нефти в Арктике. Еще о демонстрациях во Франции. Об участке междуштатного шоссе 90, закрытом из-за обрушения эстакады. «Нет, вы верите в эту белиберду? Вот уж срамота, так срамота!» В последнее время он стал на чем свет ругать бейсбольные матчи.

Дов стучит в дверь. Громко.

– Входи, Дов.

Иногда дедушки предпочитают, чтобы их называли по имени. Им кажется, что, если их будут называть дедушками, они будут казаться слишком старыми. Но только не Дов. «Я знаю, что я старый сукин сын, – говорит он. – Поэтому я не желаю, чтобы какой-то мелкий писун называл меня как-то по-другому. Я уж столько лет прожил, что привык к своему имени». Абба тоже называет его Довом. Как мальчик, выросший в Израиле, он не имел возможности называть своего отца «абба». Вот почему сам он решил называться «абба», а не «папа», как все остальные отцы по всей этой стране.

Дов стоит на пороге гостиной.

– Вечер добрый, мисс Перл.

Старик без ума от Перл.

– Привет, Дов!

– Скажи своему дружку, чтобы он постригся.

Мои длинные волосы – тема, от которой Дов, похоже, никогда не устает.

– Леви, постригись, – говорит Перл, пожав плечами.

Я подхожу к Дову и обнимаю его.

– А то выглядишь, как дамочка, – усмехается Дов, несколько раз хорошенько хлопнув меня по спине. Потом отстраняется, разглядывает меня и щиплет за щеку: – Хорошенькая дамочка, правду сказать.

Дов пошел в армию, когда ему было восемнадцать, но он первый скажет вам, что это была совсем не та армия, в какую угодил Боаз. В Израиле все служат в армии. И абба служил. Служила даже моя бабушка. Это происходит там со всеми, кому исполняется восемнадцать. Выбора нет, так что, идя на службу в армию, ты не становишься храбрецом и не сходишь с ума. Это не превращает тебя ни в героя, ни в урода. Это не делает тебя человеком, который стремится кому-то что-то доказать. Это просто-напросто делает тебя таким, как все.

Дов спускается на нижний этаж. Перл собирается домой.

Звонит мой телефон. Могу даже не смотреть – я и так знаю: это Цим. Если Перл стоит передо мной, позвонить может один-единственный человек. Я нажимаю клавишу ответа.

– Йо.

– Йо.

– Уж?

– Уж⁴.

– Ух ты! – делает большие глаза Перл. – Как вы, однако, разговорчивы, джентльмены.

– Она у тебя?

Между Цимом и Перл постоянно происходит здоровая конкуренция по поводу того, кто из них мой лучший друг. Очень потешное соревнование, если учесть, каков приз.

– Привет, Ричард!

Перл называет Цима его настоящим именем исключительно ради того, чтобы его подразнить. А Цим дает ей сдачи – он делает вид, будто уверен в том, что с Перл нас связывают занятия сексом. Руку на сердце положа скажу, никакого секса у нас нет.

– Слушайте, я вовсе не хочу вас отвлекать от того, чем вы там вдвоем занимаетесь, но я просто подумал, что Леви стоит об этом узнать. Ко мне после третьего урока подошла – кто бы ты подумал? – красотка Софи Ольсен и спросила, не родственник ли ты того парня, про которого трепался Бауэрс на утреннем собрании.

– Ну и?

– Ну и?! Чувак! Она знает, кто ты такой. И она столько про тебя знает, даже то, что ты со мной дружишь. Я это не к тому говорю, чтобы ты прямо сразу нос задрал, но новость зашибенная. Не каждый день такое услышишь.

С этим не поспоришь.

Когда Перл уходит, я сажусь играть в шахматы с аббой. Мы с ним играем довольно часто, и довольно часто он разделывает меня в пух и прах. Так мы проводим время с отцом, не имея особого желания разговаривать.

Мы играем несколько минут, и вдруг я слышу, как открывается парадная дверь. Перл всегда что-нибудь забывает. Свитер, или рюкзак, или мобильник. Однажды она ухитрилась забыть туфли.

И тут я слышу голос:

– Привет!

Я не сразу понимаю, чей это голос. Он словно бы донесся до меня со дна колодца. Голос моего брата.

Его «привет» звучит немного растерянно, словно бы тот, кто произнес это слово, не уверен, что вошел в свой собственный дом.

Первой около брата оказывается мама. Она не удосужилась переодеться после послеполуденной уборки. Мама крепко обнимает Боаза. Мы с аббой встаем. Из кухни выбегает Дов. Мы все встаем вокруг брата – вернее, вокруг них, потому что мама так крепко прижалась к сыночку, что трудно сказать, где кончается мама и где начинается Боаз. Мы стоим вокруг и пытаемся к парню притронуться, хотя бы к рукаву его куртки. Вдруг я чувствую, как Дов сжимает мое плечо. А потом мы медленно, молча вжимаемся друг в друга. Наша радость, наше облегчение настолько глубоки, что у нас словно бы костей не осталось.

В это мгновение я могу представить, как мы выглядим со стороны. Солдат Возвращается в Любящие Объятия Семьи.

В это мгновение все именно так и обстоит.

В это мгновение я позволяю себе поверить, что все станет так, как было раньше. Он вернулся. Мы вернулись.

Глава вторая

Брат три дня не выходит из своей комнаты. В каком-то смысле я его понимаю. Случалось, мне хотелось запереть свою дверь и не открывать ее, ну, разве что только если бы Перл ко мне пришла. Или Цим.

– Чем он там занимается? – спрашивает меня Цим в школьном дворе перед первым уроком.

У него на щеке сахарная пудра от пончика. Я протягиваю руку, чтобы смахнуть пудру. Я понимаю, как это выглядит, но ребята в школе, похоже, и так думают, что мы с Цимом – парочка.

– Не знаю. Господи! А помнишь, как он с нами на скейтбордах гонял? В пустом бассейне? А помнишь ту тетку, возле дома которой был тот бассейн? Как она за нами с шваброй гонялась?

– Ага! С шваброй! С губкой на конце! – Цим хохочет, и сахарная пудра сыплется у него изо рта. – Это было что-то! – выдавливает он со смехом. – Умереть – не встать. А можно мне прийти и повидаться с Боазом? Он ведь… и для меня был вроде старшего брата. И можно сказать, меня научил старшим братом быть.