Вернуться в сказку

Он с каким-то странным удовольствием замечает, что светлые пряди этих кудрявых волос, слиплись от пота, что кожа на запястьях стёрлась от грубых верёвок… Впрочем, вызова во взгляде не поубавилось. Голубые глаза смотрели с тем же укором, с той же наглостью, с той же уверенностью в своей победе. Прейер был бы не прочь стереть эту наглую ухмылку с лица этого нахала. Да и палач, кажется, тоже не прочь.

— А ты так уверен, что твои люди умеют пытать? — сплёвывает пленник кровь на пол.

Его упрямство раздражает. Очень сильно раздражает. И Арнольд поднимается со своего кресла и направляется к мальчишке. Наклоняется к нему. С удовольствием разглядывает кровоподтёки, синяки, ссадины, нанесённые ему. Глупый шпион, решивший вывести Арнольда Прейера на чистую воду. Мало их, что ли, было до этого мальчишки? И все были либо мертвы, либо примкнули к Прейеру. Забавно, пожалуй.

Ещё более забавным было то, что шпионом стал именно этот мальчишка. Из сотен тысяч человек именно он, почему-то, пришёл сюда. И он более-менее долго продержался, плутая по коридорам замка в поисках тех документов, что хранил в своём столе Арнольд. И даже сумел их достать. А часть и вовсе — сжечь в ближайшем камине.

Арнольд Прейер наклоняется к этому наглецу и грубо хватает его за подбородок, заставляя смотреть себе в глаза. Пленник и не сопротивляется. Лишь усмехается ещё более жёстко и нагло. Словно бы и нет ничего в этой ситуации такого, чего ему следовало бы бояться. Мальчишка словно бы считает, что всё сойдёт ему с рук. Впрочем, возможно, и не считает. Возможно, Прейеру это лишь кажется.

— А ты так уверен, что этого не умею делать я?

Голос его, как и всегда, звучит тихо, приглушённо. Насколько же это в молодости раздражало мужчину — передать трудно. Ему всегда хотелось казаться более крепким, более эффектным, чем он был на самом деле. Впрочем, сейчас ему не раз приходила в голову мысль, что будь он громогласен, впечатляющ и красив, его план бы совершенно невозможно было бы исполнить. Так что, то, что Арнольд Прейер был, в общем-то, человеком самой заурядной внешности, самого заурядного голоса и самого заурядного образования, лишь было ему на руку.

Арнольд заглядывает в глаза пленника. Голубые, а не серые… Яркие, а не тусклые… Наглые, а не словно стеклянные… Он рассматривает это красивое лицо с точёными, пусть и не совсем правильными чертами… Он рассматривает эти светлые густые волосы… И какая-то совершенно нелепая и необъяснимая грусть подкатывает к его горлу.

Этот мальчишка — его абсолютный антипод. Красивый, высокий, наглый, образованный — да, кажется, на его образование было выделено достаточно денег. К тому же, мальчишка был упрям. А Арнольду Прейеру не был присущ данный порок. Прейер, вообще, достаточно легко менял свои мнения и планы. Это было так абсолютно правильно и понятно для него самого, что этого гордого парнишку он никак не мог понять, как бы не пытался. А пытался он, если уж быть честным, очень много раз. Но так и не пришёл ни к какому результату.

— А ты позволишь себе замарать руки? — как-то почти безумно смеётся пленник.

И голос у него — звонкий, сильный. И глаза сияют в каком-то совершенно нелепом торжестве. Что за нелепый ребёнок! Он раздражает Арнольда. Очень сильно раздражает! Пожалуй, мужчина уже очень давно не испытывал столь сильных эмоций, как те, которые он испытывает сейчас…

Прейер хмурится, а потом холодно усмехается и отходит в сторону — садится снова в своё любимое кресло, смотрит на измазанного в крови юношу, обессиленного, уставшего, измотанного, но несломленного. Это раздражало. Жутко раздражало. Как его ничто не должно было раздражать.

— Ударьте его ещё раз, пожалуйста, — улыбается Арнольд мужчине, что работает, так сказать, палачом в его небольшой организации.

Вспомнить бы ещё, как зовут этого самого палача… Всё это очень странно — раньше Арнольд Прейер никогда не забывал чьих-то имён. А теперь… Теперь он забыл. Палач послушно подходит к пленнику.

Упрямый мальчишка вздрагивает от этих слов, смотрит осуждающе, презрительно, а потом снова начинает ухмыляться. Нагло, почти весело. Словно бы и не боится он вовсе того, что может с ним сделать этот человек. Впрочем, наверное, не особенно он и боится. Вон — как смотрит. С вызовом. С каким-то, очевидно, планируемым безумством.

Глупец.

Палач снова бьёт его по лицу. И Арнольд Прейер видит тоненькую струйку крови, стекающую по губам этого мальчишки. Внутри у Прейера всё переворачивается, но он сидит неподвижно в своём кресле, не в силах дать палачу приказа прекратить всё это. А тот бьёт ещё раз. И ещё раз. И пленник хохочет, снова сплёвывает кровь и смотрит на Арнольда таким безумным взглядом, что тот внутренне содрогается от необъяснимого и ужасно сильного ужаса, что появляется в его душе.

— Человек, что назвал себя бароном, не боится засыпать по ночам в одиночестве?

Звонкий голос звучит почти весело. И Арнольд вздрагивает от этого. Он вскакивает с кресла, быстрыми шагами подходит к пленнику, жестом приказывает палачу прекратить… Прейер дышит чуть более тяжело, чем обычно, пытается взять себя в руки. А в голове лишь раздаются слова этого безумного мальчишки, что сейчас находится перед ним…

Арнольд заглядывает в его глаза. Ярко-голубые, живые, льдистые… Не тускло-серые, почти неживые — как у него… Смотреть в них — глаза этого упрямца — так больно… Так невыносимо стыдно! И ужасно горько… Быть может, всё потому, что этот пленник — измотанный, избитый, жутко уставший, но всё такой же упрямый — его сын? Мальчишка, которого он пытает сейчас… Обессиленный, измученный, истерзанный — но несломленный. Это почему-то несказанно льстит ему и пугает одновременно. Все ломались в его руках. А этот глупый мальчишка — ещё до сих пор стоит на своём, ещё до сих пор не боится его, бросает ему — человеку, которого столько людей боялось — вызов. А он — не боится… Этот глупый мальчишка с наглыми ясными глазами. Уже не малый ребёнок, которым он — Арнольд — его помнил. Но ещё такой мальчишка…

Он стоит на коленях. Они — все, кого он когда-либо хотел сломать — почти все стоят на коленях. Почти все. Некоторых даже на колени ставить не приходилось. Людвига Баттона, например. Или Горация Бейнота. Или Франка Роджа. Впрочем, были и те, кто не сдавался довольно долго. Теодор Траонт, например. Глупый, упрямый мальчишка. Но образованный. Обученный и этикету, и политике, и магии. Из достаточно влиятельной семьи. Он бы никогда не сумел его отпустить. Теодор Траонт был слишком важен для его планов. Возможно, лишь одна Джулия Траонт, сестра Теодора, знала о древности больше, чем сам граф.

Арнольд Прейер усмехается. Одиночества он когда-то, действительно, боялся — как и многие люди. Но потом… Гордыня вела его всё дальше, заставляя идти по головам, заставляя оставлять людей, что были ему некогда бесконечно дороги. Впрочем… Были ли они ему хоть когда-нибудь дороги, если он был способен забыть о них?

Арнольд Прейер про себя тихонько замечает — он никогда не боялся одиночества так, как боялись остальные. Оно его настораживало, он пытался его избежать, но… Оно всегда следовало за ним по пятам во всех его замыслах, чтобы мужчина смог приучиться его просто не замечать. Потребовались годы. В детстве, потом в юношестве, потом в молодости. И сейчас — в данный момент — он одиночества уже совершенно не боялся…

Он привык быть один.

Во всех мирах нет ни одного человека, что был бы бескорыстно готов прийти ему на помощь.

Разве это не достойная причина для того, чтобы выучиться лгать?

Человек, что назвал себя бароном, привык к одиночеству…

Очень жаль, что этот мальчишка не понимает этой простой истины. И одновременно — ужасно хорошо то, что он не понимает… Арнольд Прейер смотрит на него с какими-то странными чувствами, а потом торопливо выходит из комнаты, жестом что-то объясняя палачу. Мальчишка вряд ли мог понять, что одиночество в случае его отца было совсем не карой. Оно было избавлением.