Вероятность смерти

– Я это и имею в виду.

Он снова замолчал, а мне показалось, что он все время кружит вокруг темы, о которой не решается заговорить.

– Кроме того, у мнемокопии будет гораздо больше времени для размышлений, чем у нас, людей, неизбежно ограниченных продолжительностью нашей жизни, - добавил я.

– Да... Впрочем, все равно я скажу тебе, - решился, наконец, профессор. Теперь он смотрел на меня своими старческими, поблекшими глазами.
– Семь лет я бьюсь над решением проблемы, быть может, самой интересной из всех, какие я решал в жизни. Речь идет о магнитно-химическом уравнении клетки...
– Он замолчал и выжидающе посмотрел на меня.
– Тебе это ни о чем не говорит - продолжал он, улыбнувшись.
– Мне всегда кажется, что магнитно- химическое уравнение клетки должно заинтересовать всех, а в действительности, кроме нескольких сотен специалистов, никто ничего об этом не знает, и никого это не волнует... Во всяком случае, для меня это очень важный вопрос. Но именно теперь, на седьмом году, я понял, что взялся за это уравнение слишком поздно...

– Не понимаю. Почему слишком поздно?
– прервал я.

– Ты не понимаешь и не можешь понять. Ты еще молод. Так вот, в определенном возрасте все проблемы становятся слишком сложными. Это, разумеется, субъективное ощущение, потому что проблемы остаются теми же, но наша способность рассуждать... Неприятное дело...
– он запнулся.

– Понимаю, к чему ты клонишь. Это будет невозможно, сказал я решительно.

– Но почему? Скажи мне, почему? Ведь мнемокопия, которая мыслит гораздо быстрее, чем человек, способна решить проблему.

– Но результаты она сможет сообщить только с Антареса.

– Я мог бы ее спросить еще перед отлетом.
– Это невозможно.
– Почему?

– Я тебе не скажу, но поверь мне, что это невозможно.

– Не понимаю. Ведь можно разблокировать мнемокопию и спросить...

– Теоретически можно, но я этого не сделаю. Последствия могли бы быть слишком серьезными.

– Последствия? Не понимаю.

Он действительно не понимал и не поверил бы, даже если бы я стал ему объяснять.

– Тебе придется поверить моему слову, слову кибернетика, - добавил я.

Но он не поверил...

Космолет кружил почти по круговой орбите. Мы приближались к зоне околоземного пространства. Из этой зоны вылетают к звездам корабли. Если бы не монотонно тикающий радарный индикатор, измерявший уменьшающееся расстояние, могло бы показаться, что мы висим на одном месте, над огромным зеленоватым шаром Земли. Кроме нас, в ракете рядами стояли автоматы, длинный ряд одинаковых черных глыб. Профессор молчал. Он молчал во время полета и молчал, когда мы во главе колонны автоматов проходили по мрачным фосфоресцирующим голубым светом коридорам космолета. Зал транспозиции находился в самом центре корабля. Когда мы вошли, загорелся рефлектор, осветив белую поверхность стола, от которого к стенам зала шли толстые пучки проводов. Профессор вопросительно посмотрел на меня. Я кивнул. Он подошел к столу. Автоматы тем временем заняли места у пультов. Потом огни погасли, вспыхнули разноцветные контрольные лампочки. Горел только рефлектор, освещая лежащего профессора и его седые волосы.

– Тебе не будет больно, - сказал я. Не знаю, понял он и вообще слушал ли меня. Он закрыл глаза и, кажется, уже спал. Потом я видел его мозг, пульсирующий в такт ударам сердца. Я отошел, и к нему со всех сторон двинулись автоматы. Они окружили стол тесным кольцом и стояли так несколько секунд, склонившись в молчании. Замигали контрольные лампочки. Транспозиция энграммов началась.

По черным толстым кабелям плыли импульсы тока: мысли, воспоминания, впечатления. Какая-то лужайка, пахнущая летним дождем, белый налет, оседающий на дно пробирки, грохот двигателей стартующей ракеты, потом запах остекленевшего от жара бетона и сознание, что кто-то улетел... Импульсы... миллионы импульсов... ничего больше, только импульсы. Проходили секунды. Тысячи энграммов переходили в мнемокопию. Безликая сеть получала детство, училась читать, переживала первую любовь, писала научные труды, старела, становилась профессором.

Я вышел из зала и пошел по коридору. Я даже не заметил, как дошел до реактора и остановился перед его огромной бронированной дверью. И только тут услышал басовитое гудение. Это начали работу системы, питающие мнемокопию.

– Уже все? профессор казался удивленным.
– Да. Он уже существует. Смотри, сейчас он спит.

– Эти извивающиеся кривые на экранах?..
– Да, они вычерчивают ритм работы мозга спящего человека...

Мы стояли посреди зала. Автоматы убирали с акринового пола последние провода. Собственно, все было кончено, инструкции выданы, подробности уточнены. Через минуту профессор сядет в ракету и улетит на Землю. Тогда я встану за рули, переключу режим атомного котла на полную мощность, выведу космолет из плоскости эклиптики подальше от Земли и тоже улечу на ракете. После этого придет сигнал. Дежурный автомат войдет в зал, возьмется своим металлическим захватом за красный рычаг, рванет его вниз - и ОН проснется.

.
– ОН проснется, когда будет сорвана пломба на красном рычаге?
– спросил профессор. Видимо, он думал о том же.

– Да. Тогда ОН станет единственным владыкой корабля. И будет им управлять сотни лет, пока искра Антареса не разрастется в огромный диск, заслоняющий своим красным жаром тысячи звезд.

– ...Подумай, Гоер, как коротка наша жизнь по сравнению с ЕГО существованием!
– Профессор подошел к пульсирующим кривым на экранах и положил руку на красный рычаг.

– Осторожнее, ты можешь сорвать пломбу!
– предупредил я.

Профессор не снял руки. Он смотрел в глубь экранов, словно хотел прочесть ЕГО мысли. Потом повернулся ко мне.

– Не обижайся, Гоер, но ты знаешь, почему я принял участие в Эксперименте.

Да, в этот момент я понял, что он хотел сделать... Но он не понимал, что, приняв на себя управление, мнемокопия станет абсолютным хозяином корабля, будет знать, что делается даже в самом крохотном помещении, и сотни автоматов, лишенных контуров самосохранения, будут ждать, готовые беспрекословно выполнить любой ее приказ.

– Профессор, твоя ракета уже ждет. Тебе пора...
– Я сказал это совершенно спокойно.

– Ты действительно не понимаешь?
– профессор засмеялся.

– Что не понимаю?
– Я хотел подойти к нему.
– Не двигайся, - сказал он твердо.

– Отпусти рычаг! Отпусти... Постой, я тебе объясню...

– Нет. Я не верю тебе. Может, ты как раз вызываешь какой-нибудь автомат...
– Но...

– Я сорву пломбу. Только ради этого я согласился...

Я кинулся к нему, и мы упали на пол. Я схватил его за горло, но было уже поздно. Прежде чем я дотянулся до него, лопнула поддерживающая красный рычаг серебряная нить с пломбой. Падая на пол, я слышал, как нарастает со всех сторон слабый, неуловимый шум. Это нарастало напряжение в контурах, и ОН просыпался...

Я разжал пальцы, стиснутые на старческой морщинистой шее. Теперь это уже не имело смысла. Он открыл глаза, и я увидел в них страх.

Я встал и отошел к центру зала. ОН уже видел. Я чувствовал это. ОН беспрерывно наблюдал за мной. ОН мог, не касаясь меня, измерить температуру моего тела, скорость дыхания, напряжение токов, кружащих в нейронах, мог облучить меня смертоносными лучами или потехи ради выкинуть в пустоту, чтобы посмотреть на мое тело, разрываемое потоком крови, которая замерзает, едва вырвавшись наружу... Я ничего не мог противопоставить ЕМУ... разве только надежду, что ОН ведь все-таки мозг человека...

Профессор поднялся с паркета, покачнулся и, не глядя на меня, подошел к пультам.
– Мнемокопия, ты слышишь меня? Какой ты старый... Какой ужасно старый...
– это был шепот, шедший отовсюду, словно из стен зала, от пола, от потолка.

– Ты меня слышишь. Теперь ты... ты мыслишь лучше, чем раньше?

– Ты хочешь спросить меня об уравнении? Я сделал ошибку на шестнадцатом мнемотроне, вернее, ты сделал, потому что я ведь автомат, мнемокопия...
– Ты говоришь - ошибку...

– Да. Из замкнутой системы азотных оснований не следует деления.