Вершалинский рай

«Как в банке! И в бумажки заворачивают, и пишут, сколько в какой пачке, и заклеивают!..»

За буфетной стойкой, настороженно прислушиваясь к возбужденным голосам за ширмой, старый Хайкель ждал посетителей. Шустрый и смуглый, как цыган, подросток ковырялся в музыкальном ящике. В дверях, ведущих на кухню, молодая женщина, невестка Хайкеля, механически перетирала тарелки и тоже вслушивалась в голоса за ширмой. Она слушала так внимательно и напряженно, точно там решалась ее судьба.

В ресторан ввалился громоздкий, в длинном тулупе и высоком малахае отец Яков, священник из Острова. Хайкель, выбежав навстречу гостю, предупредительно отставил стул. Седая голова еврея в черной ермолке склонилась до пояса.

— День добрый, пане батюшка! — почтительно заговорил старик. — Проше пана, проше!.. Давне-енько не было у нас пана батюшки!..

Еще не старый, с грубыми чертами лица и козлиной бородкой, отец Яков благосклонно кивнул ресторатору густым басом:

— С утра изжога мучает, спасу нет! Будь пан ласков, пару пива!

— Сей секунд!..

Хозяин рысцой бросился за стойку, гневно крича на невестку, точно она провинилась:

— Хава, два пива дорогому гостю, что стоишь, как соляной столб?! Нет, вы посмотрите на нее — стоит и не слышит!.. Хорошенькое дело!..

Поп не успел расположиться поудобнее, как Хайкель уже поставил перед ним заказанное.

— Пейте, пане батюшка, на здоровье, проше! — Смахнув фартуком со стола мнимые крошки, он застыл в полупоклоне, ожидая распоряжений.

Отец Яков взялся за кружку и деликатно попробовал жидкость.

В это время из черного, источенного шашелем ящика с музыкальным инструментом, вполне возможно, помнящим еще эпоху Наполеона, — на лакированном боку его уже и тогда, при жизни прадеда Хайкеля, блестели позолотой буквы: «Pholophon», — вырвался металлический голос:

Очи че-ерные, очи страс-стные, Очи жгу-учие и прекра-асные!..

Священник поперхнулся пивом и поморщился:

— Ну и музыка!

— Ну и музыка! — октавой выше взял Хайкель и, подбежав, схватил мальчишку за ухо. — Выключи, выключи, мишугинэ, разве ты не видишь, что гостю неприятно?! Нашел музыку, хорошенькое дело!..

Подросток недовольно сверкнул черными глазами, но послушался. В ресторане снова стало тихо. В этой тишине за ширмой послышались взволнованные голоса:

— Не заслоняй мне стол! Отец Илья, наверное, спешит, и надо быстрее кончать работу!

— Хохэм балайлы! [35] Я уже ему мешаю жить! Вы слышите, пане Климович?!

— Не считай отца Илью за идиота! Разве он сам не видит, что ты застишь мне свет?!

Хайкель неодобрительно покачал головой.

— Опять у тебя этот обормот? — Отец Яков кивнул бородкой в сторону ширмы.

— Какое мне дело?! Мне хоть святой, хоть сам Люцифер, лишь бы платил!..

Гость неодобрительно оглядел Хайкеля с головы до ног.

35

Мудрец темной ночи (еврейск.).

— Я всего лишь бедный еврей! — торопливо поправился Хайкель и вздохнул. — Ай, большой цимес! Слезы, а не плата! А всем угоди!..

Поп снова отхлебнул пива, и ресторатор поспешил перевести разговор на другую тему.

— Отец Яков, что я вас хочу спросить, если вы это позволите… Сделайте милость, растолкуйте мне, бедному и неученому еврею, который прожил семьдесят три года, скоро в тахрихим завернется, а так ничего и не понимает!.. Ну, есть на небе господь бог, есть религия — иудейская, православная, католическая, магометанская… Есть и святые, конечно, — на Афонской горе, в Иерусалиме… Но при чем тут, — Хайкель понизил голос, — этот мужик? Может, и придет мешиях на землю — это возможно! Только ведь он, пане батюшка, будет ехать на белом коне и оставлять на песке золотые следы, так? От него будет исходить сияние, он свернет небо в свиток, как сказано в священном писании, так?.. Но какое сияние будет идти от этого мужика, спрашиваю я вас? Не понимаю!

— О чем говорите, пане Хайкель! — оживился батюшка, сразу подобрев к ресторатору. — Мессия уже приходил и не явится более до страшного суда. А это, — ткнул он бородой на ширму, — обман и ересь!

— И я хотел это сказать! — обрадовался старик.

— Таких когда-то на кострах жарили! — бросил поп с ненавистью.

В свое время он мечтал всю жизнь прожить на селе, чтобы отдать всего себя богу и людям, давал обет перевернуть мир, а кончил тем, что не мог даже объяснить глупым мужикам, какое это мракобесие — секта грибовщинских ильинцев. Прихожане отвернулись от него, а всевышний упорно не желал замечать его подвижничества. От тоски и безделья в последнее время отец Яков стал забавляться охотой на зайцев. Кто-то из прихожан донес на браконьера, и сегодня его вызвали в постерунок. В ожидании ареста, чтобы не околеть в холодной на цементном полу, поп облачился во все зимнее. Однако полиция, учитывая его сан, на первый раз простила. Комендант отпустил отца Якова даже без штрафа, но эта высокомерная снисходительность более всего попа и обидела. Подумать только — какой-то полячишка, который пятнадцать лет тому назад глаз на него не посмел бы поднять, теперь к нему снисходит! С горя отец Яков заглянул к Хайкелю, где как раз оказался виновник его бедствий. Отец Яков давно мечтал свести с ним счеты.

Опрокинув кружку с пивом в рот, он вытер губы рукавом подрясника и заговорил с затаенной обидой:

— Когда спаситель совершал свои чудеса в Галилее, даже там не было такого столпотворения, как в этой задрипанной Грибовщине… Не в обиду вам будь сказано, пане Хайкель, как известно, ваши соотечественники распяли нашего господа на кресте. Я всегда возмущался жестокостью этого поступка — наказать можно ведь и иным способом. Но когда я вижу такое безобразие, я сам готов распять этого дьявола, прости меня, господи, если я неправильно рассуждаю! — Священник перекрестился. «Живьем!» — Вот этими руками забивал бы в его гнусное тело гвозди!…

— Ой, что вы такое говорите, отец Яков! Кто бы он ни был, разве можно загонять гвозди в живого человека?!

— Сатана он, исчадие антихристово, хоть и имеет облик человеческий!

— Вы только так говорите! По себе знаю: если бы дошло дело до этого, рука бы не поднялась!

— У меня-а?! — гость презрительно посмотрел на старика.

— И я так еще думаю, — не давая попу говорить, зачастил ресторатор, — что это сказка, будто евреи распяли Христа! Не могли наши этого сделать! Загонять гвозди в живого человека?! О-вэй, даже кур сами не режем, это делает резник в полосатом халате! Он режет, а раввин читает над ним Талмуд!

— Если уж быть точным, распинали не евреи, — согласился священник, — они только кричали: «Распни его, распни!..» Распинали же римские солдаты. И все это было от господа, ибо ни одна былинка, ни один волос не упадет с головы без воли его! Потому и послал господь римских легионеров…

— Не могли, не могли наши этого сделать! — твердил ресторатор, задумчиво глядя поверх головы отца Якова и невнимательно слушая его, смысл последних слов дошел к нему не сразу. — Как вы сказали, отец?! — встрепенулся он вдруг. — Вы сказали, что его распяли римские солдаты?!

Но и священник думал о своем. В приступе отчаяния он воздел руки.

— Боже милостивый, прости мне, грешному, что низвожу тебя с вершин твоего могущества! Да не увидит обиды твоя божественная суть, что произношу имя твое рядом с именем смердящего холопа! Покорно тебя молю — пришли, наконец, легионеров своих, пусть они священными мечами, огненными пиками пронзят и истребят омерзительное чудище, выращенное грибовщинским дьяволом и сектантом! Образумь, святой боже, тысячи несчастных, что находят утешение в грибовщинской юдоли!