Вершина Великой революции. К 100-летию Октября
Шрифт:
Важным в этой связи является отношение деятелей культуры к социальному творчеству: притягательность социально-преобразовательной деятельности для творцов, не подчиненных без остатка (идейно и/или материально) системе отчуждения, может служить своего рода «лакмусовой бумагой» того, насколько эти социальные преобразования действительно содействуют освобождению Человека, а значит, и культуры. Отказ же свободомыслящей творческой прослойки общества (но не подчиненной истэблишменту «элитной» интеллигенции) от диалога с социально-активными силами будет скорее всего свидетельствовать о скором (или уже начавшемся) вырождении последних [15] .
15
Причины этого (в частности, необходимость освоения культуры субъектом социального творчества) мы раскрыли выше.
Сказанное позволяет объяснить, почему соединение творчества [в узком смысле слова]
16
Л. Булавка справедливо указывает в своих работах, посвященных сравнительному анализу Ренессанса и советской культуры, на ростки такой культуры и такого социального творчества в СССР 1920-х – начала 1930-х гг.: «Именно процесс становления индивида как субъекта – это то главное, что объединяет Ренессанс и советскую эпоху. В обеих этих эпохах индивид осознает себя субъектом, только в первом случае субстанцией этой субъектности выступала в первую очередь Культура, во втором – История. …Не случайно искусство этих двух разных эпох… востребовало общий для них героический и даже титанический, жизнеутверждающий образ Человека, явившийся нам в художественных образах, только в одном случае представленных в творениях Микеланджело, а в другом – скульптора В. Мухиной… Идея субъектности – это центральная идея также и социального творчества как одной из сторон (наряду с авторитаризмом и т. п.) советской реальности. Не из буквы „Интернационала“ исходил субъект социального творчества двадцатых годов, а сама внутренняя логика его творчески-преобразующей деятельности объективно воспроизводила этот принцип субъектности как основу его качественно нового общественного бытия. Более того, именно эта преобразующая практика являлась для него едва ли не главной формой осмысления себя уже как творца нового мира» (см.: Булавка Л. А. Ренессанс и Советская культура // Вопросы философии. 2006. № 12. С. 35–50. См. также: Булавка Л. А. Феномен советской культуры. М., 2008).
Отсюда вытекает и важнейшая (и сложнейшая) задача двоякого рода.
Для всякого субъекта социальных преобразований – обеспечить диалог с творчески продуктивной частью общества, вырвать ее из власти сил отчуждения, включив в деятельность свободных ассоциаций, дающих таким индивидам большие возможности самореализации, чем господствующая система [17] .
Для субъектов креатосферы – задача самостоятельного поиска путей к диалогу с силами социального освобождения, преодоления их практикой порождаемого недоверия к творческой интеллигенции, в большинстве своем прислуживающей власти; задача «выдавливания из себя раба», стоящая прежде всего перед интеллигенцией…
17
Эта задача была прекрасно известна всем великим революционерам, начиная с В. Ульянова-Ленина. Как она решалась на практике, почему именно так (мучительно-противоречиво) – на эти вопросы, на наш взгляд, отчасти отвечает предложенная автором теория мутантного социализма, под которым нами понимается тупиковый в историческом смысле слова вариант общественной системы, находившейся в начале общемирового переходного периода от капитализма к коммунизму; это общественная система, выходящая за рамки капитализма, но не образующая устойчивой модели, служащей основанием для последующего движения к коммунизму (подробнее об этом см. в книге: Бузгалин А., Колганов А. 10 мифов об СССР. М., 2010 [2-е изд. – М., 2012]).
Так мы, наверное, могли бы завершить наши размышления о диалоге развития креатосферы и социального освобождения в рамках «царства необходимости», если бы не принципиальной важности вопрос о росте производительности труда и прогрессе материального богатства. Именно «рядовые» труженики, занятые репродуктивным трудом, не только создают все материальные блага, но и воспроизводят своим трудом и креатосферу, и отчуждение. Более того, они зажаты в двойные тиски: эксплуатации со стороны правящих классов – с одной стороны; отчуждения от культуры – с другой, будучи единственной силой, создающей материальные основы для развития обоих миров и обладая как личности не меньшим, чем «элитарная» интеллигенция (но задавленным социальным угнетением), творческим потенциалом.
Тем самым главной проблемой социального освобождения оказывается уже отмеченная выше проблема свободы для трудящихся здесь и сейчас – в мире, где они заняты преимущественно репродуктивным трудом. Как мы показали выше, эта проблема решается через формирование таких общественных условий, в которых основная масса трудящихся (а в современных условиях это прежде всего класс наемных работников) окажется [1] пропитана энергией социального протеста; [2]
«возвышена» до включения в мир культуры и [3] интегрирована на основе диалога с субъектами творческой деятельности.Такой системой общественных отношений (что тоже уже было показано нами выше) является прежде всего ассоциированное социальное творчество. Оно становится господствующей общественной формой только в условиях «царства свободы» [18] , да и там первоначально происходит лишь формальное (касающееся лишь социальной формы – соединения в добровольные открытые ассоциации с целью совместного присвоения общественного богатства) освобождение по преимуществу содержательно нетворческого труда. Ростки такого освобождения – подлинный энтузиазм «комсомольцев-добровольцев» в тяжелейших условиях, киркой и лопатой создававших не только новые города, заводы, школы, но и новые общественные отношения, ценности, мотивы деятельности, то есть нового Человека, – нам хорошо известны (как известно и их чудовищно противоречивое сосуществование-борьба со сталинщиной).
18
В классическом марксизме понятие «царство свободы» было тождественно понятию «коммунизм», с чем автор солидаризируется в полной мере. Однако, поскольку понятие «коммунизм» ныне, как правило, ассоциируется со сталинской системой, мы предпочли использовать в тексте его эквивалент, тем более что понятие «царство свободы» более созвучно основной проблеме данного текста. Что же касается «социализма», то в серии наших совместных работ с А. И. Колгановым обосновано понимание социализма как процесса трансформации «царства необходимости» в «царство свободы» (коммунизм).
В этой связи не можем не подчеркнуть еще раз, что даже такое, формальное освобождение труда (начинающееся с простейших функций учета и контроля и т. п.) способно в массах рождать потребность в освоении культуры и, в частности, образовании [19] (примером чему, при всех противоречиях того периода, может служить культурная революция в СССР, редкостная по широте и силе массовая тяга низов к культуре, знаниям, самодеятельному творчеству везде – в искусстве и спорте, открытии новых земель и конструировании новых машин, педагогике и науке…).
19
В этом взрывном возвышении низов к культуре и образованию – ключ к размыканию замкнутого круга глобальной капиталистической системы эпохи «революции знаний», где бедные [почти] всегда необразованны и не хотят учиться (то есть «сами виноваты» в своей бедноте), а богатые потому и богаты, что образованы и хотят учиться и учить своих детей…
В рамках же «царства необходимости» единственно доступными для всех «рядовых» трудящихся формами социального творчества являются социальные реформы и революции. Причем для нас особое значение имеют именно революции, не случайно названные «локомотивами истории» и «праздником угнетенных», ибо в эти относительно краткие периоды предельно обнажается весь комплекс названных выше проблем. Кстати, именно через реформы и революции, посредством них, в них любой член «глобального человейника» уже сегодня и сейчас, в любой точке планеты Земля может возвыситься до личностного включения в процесс освобождения человечества и тем самым позитивного самоосвобождения.
При этом реформы будут общедоступным паллиативом, переходной формой отчуждения/освобождения, тогда как социальная революция есть общедоступный мир (пространство и время) позитивной свободы в рамках «царства необходимости».
Социальная революция как качественный перелом, смена качественно различных систем отчуждения (способов производства), а уж тем более как грядущее начало перехода из «царства необходимости» в «царство свободы», знаменуется рядом особо важных для нас характеристик процесса социального освобождения.
Продолжим. Названные выше аспекты революций относительно известны теоретикам-социалистам. Гораздо реже (за исключением ряда критических марксистов-«шестидесятников») акцентируется другая важнейшая особенность социальных революций – феномен своего рода «коммунистичности» любой (в том числе – буржуазной) подлинной, идущей снизу, социальной революции. Это явление сотворения массами элементов позитивной свободы особенно характерно для стадии революционного подъема, когда люди, ломая власть старых форм отчуждения, становятся, как мы уже сказали, на краткие исторические мгновения свободными. В этом смысле любая социальная революция есть ломка не только одной из исторически-конкретных форм отчуждения (старой формации), но и революция против «царства необходимости».
Более того, поскольку всякая революция (в том числе ориентированная «всего лишь» на смену одного способа угнетения на другой, более прогрессивный) есть вместе с тем и революция против мира отчуждения в целом (кратковременное торжество «царства свободы» – мы ниже еще раз специально обратимся к этому вопросу), постольку всякая революция (в том числе и несоциалистическая) стремится сделать и объективно невозможное – хотя бы на время создать хотя бы некоторые элементы реального освобождения для трудящихся, а не только для нового господствующего класса, и обеспечить простор для развития креатосферы.