Версия Барни

— И уж само собой, о нас она ничего никогда не рассказывала?

— Боюсь, что нет.

— Видали, он боится! Что ж, я, со своей стороны, весьма удивлен, что мисс Вертихвостка вышла замуж за еврейского мальчика. Я-то думал, это будет ниггер. О, она их обожала!

— Вы знаете, мне не нравится, когда кто-нибудь употребляет слово «ниггер», вы уж не обижайтесь…

— Да я не обижаюсь. Будьте как дома, называйте их как вам заблагорассудится, — проговорил мистер Чернофски, принюхиваясь к спертой атмосфере и морща нос. — Вот если бы вы были так добры, чтобы открыть окно, я бы сказал спасибо.

Я выполнил его просьбу.

— А если вы не художник, мистер Панофски, то уж позвольте поинтересоваться, чем вы, собственно, занимаетесь?

— Экспортом.

— Ага! Он экспортом занимается. Но бизнес в бардаке не делают. Как это — жить в такой трущобе! Пятый этаж, и никакого тебе лифта. Ни холодильника. Ни посудомоечной машины.

— Мы как-то ухитрялись.

— Вы думаете, я несправедлив. Но если бы ваш сын, ваша плоть и кровь , алав ха-шолем [186] , остался бы в живых, вырос бы и стал вас стыдиться, каково было бы вам?

186

Да упокоится с миром (о мужчине) (иврит).

Я встал, нашел коньяк и плеснул себе в кофе. Мистер Чернофски сглотнул слюну. Вздохнул.

— Это я вижу у вас что — никак, шнапс?

— Коньяк.

— Коньяк. Чти отца твоего и матерь твою. Заповедь есть такая. Вы ее хотя бы выполняете?

— С матерью не все просто.

— А ваш отец — можно спросить, таки чем же он зарабатывает?

— Он полицейский.

— Полицейский. Ах-ха. А сами вы откуда, мистер Панофски?

— Из Монреаля.

— Из Монреаля. Хм. Тогда, может быть, вы знаете Крамеров? Очень приличная семья. А кантора Лабиша Забицки?

— Нет. К сожалению, нет.

— Но кантора Забицки знают все! Мы вместе участвовали в концертах в зале Гроссингера. Люди заказывали билеты загодя. Вы уверены, что никогда о нем не слышали?

— Я не из набожной семьи.

— Но вы же не стыдитесь того, что вы еврей! — с плачем вырвалось у него, словно прорвало фурункул. — Как она! Как Клара.

— Алеха ха-шолом, — сказал я и вновь потянулся за бутылкой коньяка.

— Когда ей было двенадцать лет, она начала пучками выдирать у себя волосы — ни с того ни с сего. «Доктор Каплан, — сказал я (а он почтенный член нашей конгрегации — о, как он нам помогает!), — что мне делать?» — «У нее месячные начались?» — спрашивает. Фу ты ну ты! Откуда мне знать за такие вещи? «Пусть придет ко мне», — сказал он. И вы думаете, Клара была ему хотя бы благодарна? Ведь он с меня даже денег не взял! «Он меня тискал за сиськи», — сказала она. Это в двенадцать-то лет! Ну и язык! На какой помойке она его только набралась? Ну ладно, моя жена ее держала, а я вымыл ей рот с мылом.

Ну и началось. Да что я говорю? Началось-то все это давно уже! Она как спятила. «Вы, — говорит, — не мои родители. (Вот уж нам-то было бы счастье!) Вы меня удочерили, а теперь я хочу знать, кто мои настоящие родители». — «Конечно, — я говорю, — ты дочь царя Николая. Или короля Георга английского. Только я забыл, кого именно». — «Я не еврейка, — говорит, — это я точно знаю. Так что немедленно говорите, кто мои настоящие родители. А пока, — говорит, — не скажете, не буду есть!» Так что в итоге пришлось нам насильно открывать ей рот (а уж кусачая-то была, не приведи Господи), да и вливать ей куриный бульончик через воронку. А она возьмет да и выблюет все прямо на меня, причем нарочно. Ой! Какой костюм хороший испортила! Просто гебенште цорес [187] . Потом я стал находить у нее под матрасом неприличные книжонки . Всё переводы с французского.«Нина» или «Нана» — что-то такое. Стихи этого выродка Гейне — он, понимаешь ли, тоже стыдился быть евреем. Шолом-Алейхем ей уже нехорош, этой мисс Шкотценклотц [188] дурынде неотесанной. Повадилась болтаться в Гринич-Виллидже, дома не ночевать. Ну, тут я стал ее на ночь запирать в комнате. Как выяснилось, поздновато. Потому что она была уже не девушка. Оденется как шлюха — и на улицу. На нашу улицу. А люди-то видят! И они не молчат. Я мог лишиться своего поста в синагоге, и что тогда? Петь на углу? В подъезде? Я вот что вам скажу: ведь и Эдди Кантор [189] так начинал, а поглядите на него сейчас, с его тоненьким голоском и глазками навыкате. Клянусь, в нем роста метра полтора — это когда он в шляпе и на коньках. Но он уже миллионер, а что все эти гоим?Да они смотрят на него снизу вверх!

187

Зд.: полный кошмар (идиш).

188

Шкотц — вредный, клотц — неумеха (идиш).

189

* Эдди Кантор— Эдвард Израиль Ишкович (1892–1964) — американский актер комического жанра; звезда водевиля, бурлеска, драматической сцены, радио и телевидения.

Ну всё. Это было уже через край. Ее дикие выходки. Грязь, которую она изрыгала. Иногда по десять дней не выходила из комнаты — сидит, смотрит в никуда. Спасибо хоть доктор Каплан ее в психбольницу устроил. Она получала лучшее лечение, невзирая на расходы. Мы — ладно, мы обойдемся. Ей давали электрошок, последнее слово современной медицины. Приходит домой и вместо спасибо режет себе в ванне запястья. «Скорая помощь» тут как тут. А соседи сквозь занавесочки подглядывают. Миссис Чернофски было так стыдно, что она неделю из дому не выходила. Значит, мало мне моих дел, так еще и за продуктами ходи, а нет — так кушай бутерброды с сардинками.

Хочу, чтобы вы знали, мистер Панофски: вы не должны себя винить, потому что это не первый раз, когда она пыталась с собой покончить. И не второй. Доктор Каплан говорит мне, что это ее крик о помощи. Ты хочешь помощи, так попроси! Я что — глухой? Плохой отец? Чепуха какая. Мистер Панофски, вы еще юноша, — продолжил он, вытягивая из кармана огромных размеров носовой платок и сморкаясь. — Экспорт — это высший эшелон бизнеса, значит, если работать как следует, успех придет. Вам надо снова жениться. Родить детишек. А что — какие-то картонки на полу… Если вы переезжаете, так я не стану вас винить!

— Это ее вещи. Оставьте мне ваш адрес, и я вам их отправлю.

— Какие, например, вещи?

— Одежда. Тетради с записями. Ее стихи. Дневники. Рисунки пером.

— И зачем они мне?

— Есть люди, которые ее работы высоко оценивают. Вам надо показать их издателю.

— Дневники, говорите. Наверняка полные лжи про нас. Гадина. Хочет выставить нас чудовищами.

— Может, тогда лучше я о них позабочусь?

— Нет. Пришлите их. Я вам оставлю визитку. Пусть мой племянник посмотрит. Он профессор литературы в Нью-Йоркском университете. Уважаемый человек. Он ее во всем поддерживал.

— Прямо как вы.

— Как я? Ну, здорово как вы разобрались. Большое вам спасибо. После всех страданий, которые мы с миссис Чернофски перенесли! После унижения и позора!

— Электрошок. Бог ты мой!

— А что, если я расскажу вам, как бывало, когда она по десять дней не выходила из комнаты, иногда по две недели — еду мы оставляли ей под дверью. Однажды миссис Чернофски идет забрать пустую тарелку и вскрикивает так, что я уж думал, кто-то умер. А знаете, что было на той тарелке? Вы уж меня простите, но она сходила туда по-большому. Да-да, мистер. Вот что она отчубучила. В больнице рекомендовали сделать ей операцию — как это они называли? Фронтальная лаборматия. Но мой племянник, профессор, сказал нет. Я не должен этого разрешать. Думаете, я поступил неправильно, что послушался моего племянника?

— Да, неправильно, мистер Чернофски. Ох, как неправильно. Но не насчет этого, дурень ты чертов!

— Дурень чертов. Хм-хм. Значит, вот как мы говорим со старшими, а я к тому же только что потерял дочь!

— Убирайтесь отсюда, мистер Чернофски.

— «Убирайтесь отсюда». Вы думали, я был бы рад остаться в этой помойке обедать?

— Убирайтесь отсюда, пока я не повалил вас на пол и не вымыл вам рот с мылом!

Я схватил его за шкирку, как куклу выволок на площадку и захлопнул дверь. Он тут же начал молотить в нее кулаками.