Версия Барни

— Доброе утро, мистер Панофски.

— Ничего себе доброе! Я заказал завтрак сорок пять минут назад, и вы дали слово, что мне принесут его не позднее чем через полчаса.

— Кто принимал заказ, сэр?

— Буду я еще запоминать, кто там у вас заказы принимает, но я просил свежевыжатый апельсиновый сок, яйца в мешочек, ржаной поджаренный хлеб, чернослив, «Нью-Йорк таймс» и «Уолл-стрит джорнал».

Пауза, потом опять ее голос:

— Что-то я не могу найти ваш заказ, сэр.

— Да вы там все, наверное, нелегальные иммигранты, не иначе!

— Дайте мне десять минут.

— Смотрите только, чтобы мне не пришлось звонить вам в третий раз!

Через двенадцать минут завтрак был у меня на столе и официант рассыпался в извинениях по поводу задержки. Я запил апельсиновым соком чеснок, проглотил таблетки от давления, от холестерина, противовоспалительные, те, что для хорошего настроения на каждодневной жизненной помойке, и шарики витамина С, потом полез в «Уолл-стрит джорнал» справиться, как там поживают мои акции. Так, «Мерк» поднялся на полтора пункта, «Шлумбергер» держится стабильно, «Америкэн хоум продактс» чуточку соскользнул, «Ройал датч» два пункта набрал, остальные ни то ни се. Как там страница некрологов в «Нью-Йорк таймс»? Пусто — ни друга, ни врага. Тут зазвонил телефон. В трубке раздался елейный голосок телепродюсера с Би-би-си (тот еще тип: из тех, что выпрашивают у таксистов пустые бланки квитанций и прибирают к рукам баночки от порционного джема, оставшиеся после завтрака в гостинице). Звонит из вестибюля. Бог мой, я же о нем совсем забыл!

— Я думал, мы договорились на десять тридцать, — сказал я.

— Нет, вообще-то на полдевятого.

Я пересекся с ним пару дней назад в баре «Поло лаундж», где он поведал мне, что делает документальный фильм про тех, кто попал в голливудские черные списки. У меня было настроение покуражиться, и я принялся вешать ему лапшу про всяких этих попавших в опалу типов, с которыми я познакомился через Хайми в Лондоне в тысяча девятьсот шестьдесят первом году, и в итоге согласился дать по этому поводу интервью в надежде, что его увидит Майк. Нет, просто потому, что захотелось покрасоваться, понадувать щеки.

Сидя под жаркими лампами, щурясь и симулируя задумчивость, я сказал:

— Сенатор Маккарти был беспринципный пьяница. Клоун. Это бесспорно, однако сейчас, когда охота на ведьм давно отошла в прошлое, задним числом я понимаю, что на него следует смотреть как на самого проницательного и значительного кинокритика всех времен. Эйджи [264] перед ним просто мальчик. — Потом, не забыв для эффекта выдержать побольше паузу, я прихлопнул их всех пыльным мешком: — Уж он конюшни здорово почистил, этого не отнимешь!

264

* Джеймс Руфус Эйджи(1909–1955) — американский писатель, журналист, один из самых влиятельных кинокритиков в 40-е годы.

— Да, честно говоря, — не сразу нашелся, что сказать, телеведущий, — такой трактовки слышать мне еще не доводилось.

Нарочито запинаясь, будто бы с трудом подыскивая слова, я продолжал:

— Для меня лично проблема в некой внутренней дихотомии: к людям, которых имеют в виду, говоря о «Голливудской десятке», я испытывал большое уважение именно как к людям, в чисто человеческом плане, но не как к писателям даже второго ряда. Как о писателях я не могу говорить о них всерьез. Это была кучка марионеток, которые и в политике-то действовали по чужой указке, а главное, всю энергию вкладывали именно в свою дурацкую, продиктованную виной и стыдом, политическую возню, так что на дело, на творчество у них уже и сил не оставалось. Вот скажите мне, Францу Кафке нужен был плавательный бассейн?

(Один — ноль в мою пользу: кажется, я слышу сдавленный смешок.)

— Я не люблю это говорить, это я только для Би-би-си, эксклюзивно. Истина в том, что, как бы ни были мне неприятны политические взгляды Ивлина Во, я лучше брякнусь на диван с одним из его романов, чем стану смотреть, когда по ночному каналу ТВ в который раз крутят какой-нибудь из их сентиментальных, либерально-предсказуемых фильмов.

И тыры-пыры, тыры-пыры в том же духе. Потом прервался, чтобы поджечь первую за этот день сигару, затянулся, снял очки и, глядя прямо в камеру, говорю:

— Напоследок, чтобы нам всем было о чем подумать, прочту-ка я пару подходящих строчек из Уильяма Батлера Йейтса: «Их лучшее не убеждает вовсе, / Тогда как худшее полно разящей силы». Вот, боюсь, что в те дни оно так и было.

Готово, засандалил! Довольный продюсер поблагодарил меня за оригинальность мысли.

— Материальчик получился — супер! — сказал он.

10

Зазвонил телефон, я даже испугался — никто не знал, что вчера я поехал на дачу. Это, конечно, была Кейт.

— Откуда ты узнала, что я здесь? — спросил я.

— Интуиция. Наитие. Слушай, мы ведь в среду вечером разговаривали! Что тебе стоило сказать, что уезжаешь? Звоню Соланж — та тоже понятия не имеет, куда ты делся. Вашему консьержу…

— Кейт, прости, пожалуйста.

— …пришлось впустить ее в квартиру! Я так беспокоилась — с ума чуть не сошла.

— Да, надо было позвонить. Каюсь.

— Не стоило бы тебе сейчас там по лесам слоняться. Ни к чему, да и не на пользу.

— Это уж, дорогая, позволь мне самому судить.

— И вообще. В Монреале тебе делать больше нечего. Майкл в Лондоне. Савл в Нью-Йорке. Ты же не король Лир, которого все дети выгнали. Можешь хоть завтра к нам переехать. Я позабочусь о тебе.

— Боюсь, что я чересчур закоснел в своих привычках, чтобы перед кем-то отчитываться. Даже перед тобой, Кейт. Кроме того, у меня пока что друзья здесь. Но я обещаю приехать навестить тебя. Скоро. Может, на следующий уик-энд.

Н-да, только придется тогда сидеть и слушать бесконечные разглагольствования Гевина о необходимости реформы налогообложения. Потом вникать в сюжет последнего кинофильма, который он посмотрел. Подчиняясь приказу Кейт, он сводит меня на стадион «Мэйпл лиф гарденс» и будет с наигранным энтузиазмом смотреть хоккей.

— Между прочим, ты знаешь, что я тут нашел в старом ящике? Твою тетрадку с сочинениями за пятый класс.

— Продай дачу, папа.

— Нет, Кейт. Пока не могу.

Не могу, потому что мне необходимо время от времени удаляться в свой домик у озера, на место вменяемого мне преступления, чтобы побродить со стаканом в руке по пустым комнатам, где звучал когда-то смех Мириам и радостные вопли детей. Я тут листаю древние альбомы с фотографиями и, как старый дурак, хлюпаю носом. Вот мы с Мириам на старинном мосту «Понте Веккьо» во Флоренции. А вот на террасе кафе «Золотая голубка», где я рассказывал ей про тот раз, когда сидел там с Букой и Хайми Минцбаумом. Вот Мириам сидит на нашей кровати, тихая и безмятежная, и кормит грудничка Савла. Я играю ей на пианино ее любимого Моцарта. А теперь сижу, слезы катятся у меня по щекам, а я нянчу, прижимаю к груди ее старые садовые галоши. Или нюхаю ее ночную рубашку, которую спрятал, когда Мириам собирала вещи. Представляю себе, что вот так меня и найдут когда-нибудь. Брошенного мужа. Умершего от тоски. С ее ночнушкой, прижатой к шнобелю.

— Что это там старый аидв кулаке зажал? — спросит профессор Блэр Хоппер, бывший Гауптман. — У него там что — номер счета в швейцарском банке на старой тряпке записан?

— Мой бедный, любимый, прости меня, — заплачет Мириам и, упав на колени, прижмется щекой к моей холодной руке. — Ты был прав. Он поц, чмои шлепер!

Тут я восстаю из мертвых, как эта — как ее звали-то? — этакая была завлекушечка [Глен Клоуз. — Прим. Майкла Панофски.], якобы утопленная в ванне в том фильме с сыном Кирка Дугласа, таким же уродом, как и его папаша, только у меня в руке не будет ножа. А, вот: «Рядовое влечение». [Фильм называется «Роковое влечение», там действительно играет Майкл Дуглас. Снят студией «Парамаунт» в 1987 году. Только в Северной Америке его кассовые сборы составили 156 645 693 доллара. — Прим. Майкла Панофски.] Я поднимаюсь и дрожащим голосом говорю: «Я прощаю тебя, дорогая!»