Версия Барни

Однажды летним вечером — ну да, конечно, это же всего два года назад было! — сидел я в кресле-качалке на веранде, которой дом весь опоясан вкруговую. Курил «монтекристо», потягивал коньяк и пребывал в полном довольстве и расслабленности, вспоминая все то хорошее, что со мной здесь происходило, как вдруг послышался хруст гравия под шинами автомобиля на подъездной дорожке. Это Мириам, подумал я, и во мне вся душа взмыла к небу. Мириам вернулась! Тут прямо передо мной остановился двухдверный «мерседес», и оттуда неловко выполз разряженный как картинка ойсгештройбельт [265] с неуверенной улыбкой на физиономии. А сам тщедушненький такой, костлявый старикашка, причем явно без понятия о том, насколько он глупо выглядит. Это оказался бедняга Норман Чернофски, давно ушедший на пенсию из своего Нью-Йоркского университета и растерявший остатки когда-то пышных седых волос. Теперь Норман носил парик.

265

Разодетый, расфуфыренный человек (идиш).

— Черт бы меня побрал, — проговорил я, не придумав ничего уместнее.

— Я сюда приехал, потому что хочу, чтобы вы услышали, как это дело понимаю я. Мне кажется, претендовать на это вы в полном праве.

Бедный, простодушный, кроткий Норман! Он постарел, весь сморщился, однако так и остался, как потом выяснилось, склонен к истерической сентиментальности. Наряд его был, конечно, диковат, Норман выглядел в нем карикатурой на альфонса, но, увидев на его штанах пятно от соуса, я эти шматасему простил.

— Прежде чем вы начнете говорить, — сказал я, — хочу предупредить вас, что я недавно общался с вашей женой.

Потом я пригласил его в гостиную.

— Вы общались с Флорой. Или вы думаете, я сам о ней не волнуюсь?

Норман начал с того, что напомнил мне о нашей встрече в вестибюле гостиницы «Алгонкин», произошедшей бог знает сколько лет назад и словно на другой планете, когда я подписал отказ от прав на Кларины работы, про которые мы оба думали, что они коммерческой ценности не представляют. Однако, к обоюдному нашему удивлению, Кларина репутация вдруг взлетела в поднебесье, и книжка рисунков пером, которые она машинально корябала, попивая кофе, стала год за годом расходиться тысячами экземпляров, так же как и ее «Стихи мегеры», переведенные на множество языков. «Фонд Клары Чернофски», торжественно основанный как, скорее всего, бесполезный жест любви и памяти, начал аккумулировать миллионы. Вначале офис фонда помещался в крошечной клетушке, служившей Норману кабинетом, он ни свет ни заря садился там под голой лампочкой и выстукивал ответы на корреспонденцию на портативной пишущей машинке, строго учитывая каждый цент, потраченный на бумагу, конверты, ленту для машинки, скрепки и копирку. Да-да, копировальную бумагу — вдруг кто-то там среди вас найдется достаточно старый, чтобы помнить, с чем ее едят. А как же! В те дни мы не только копиркой пользовались, нам, когда мы звонили по телефону, отвечали настоящие человеческие существа, а не электронные машинки с записанными на них всякими «ха-ха». В те стародавние времена не надо было становиться инженером по космической технике, чтобы справиться с прибором для включения и выключения собственного телевизора, — а то придумали какую-то замысловатую хреновину с двадцатью кнопками. Ну на кой, спрашивается, черт их так много! Врача вызывали на дом. Раввинами были всегда мужчины. Детей растили мамы, а не содержали их, как поросят, в сетчатых вольерах центров по уходу. Слово «софт» в странах, где понимают по-английски, означало чулки-носки-перчатки. И не было разделения зубных врачей на специалистов по деснам, по коренным зубам и по передним, по сверлёжке и по удалению — один зубодер делал все. А если официант вдруг плеснет на твою подружку горячим супом, хозяин предлагал оплатить химчистку плюс ставил на стол бутылку за счет заведения, и обиженная дамочка не вчиняла иск на квинтильон долларов — экая, понимаешь ли, цаца: у нее от этого «вкус к жизни пропал»! Если ресторан был итальянским, в нем подавали что-то похожее на макароны, иногда даже с котлетами. Не было таких блюд, как спагетти с копченой семгой или лапша «лингвини» всех цветов радуги, и не подавали всякие там рожки-ракушки с вегетарианской зеленоватой блямбой сверху, которая выглядит в точности так, будто пес наблевал. Опять я разошелся. Все-то меня заносит! Извините.

Душная нора, служившая офисом фонда, много лет назад уступила место пятикомнатным апартаментам на Лексингтон-авеню; теперь там постоянно трудится восемь человек, не считая юрисконсультов и менеджера по инвестициям, настоящего кудесника фондовой биржи. Миллионы скапливаются в фонде не только благодаря гонорарам и умелому размещению капитала, много денег поступает и в виде пожертвований. Когда Норман перестал со всем этим справляться, он взял в совет директоров двух афроамериканских феминисток — поэтессу Джессику Питерс, чьи стихи печатались в журналах «Нью-Йоркер» и «Нэйшн», и ученую даму Ширли Уэйд, преподававшую «культурологию» в Принстоне. Две эти кошмарные сестренки, в свою очередь, притащили историчку Дорис Мандельбаум, сочинившую собственный и, мягко выражаясь, спорный вариант ейстории«От Боадицеи до Мадонны».

Как раз эта самая мисс Мандельбаум и затеяла бунт, заметив, что у них в фонде выстроена все та же набившая оскомину фаллократическая структура, этакий, можно сказать, «гендерный оксюморон» — как это так! нельзя, чтобы главным начальником феминистской организации был мужчина, а значит, по сути своей сторонник патриархальной семьи. Да и по какому праву? Только потому, что он Кларин родственник? А где он был, когда она пала жертвой мужского бесчувствия? Посрамленный Норман с готовностью согласился уступить главенство, и его место передали ученой даме Ширли Уэйд. Однако Норман продолжал держать руку на пульсе, а глаз — на финансовой отчетности. В тысяча девятьсот девяносто втором году он на совете директоров обычным своим робким, извиняющимся тоном все же задал вопрос: так ли уж нужна была сестренкам прогулка на литературную конференцию в Найроби с пикником в Париже — ведь на все это уходят средства фонда!

— Наверное, если бы мы съездили в Тель-Авив, вы бы не задавали подобных вопросов? — услышал он в ответ.

Потом Норман имел наглость усомниться в законности оплаты фондом их обедов во «Временах года», в «Цирке», «Лютеции» и «Русской чайной».

— А что, для обсуждения дел нашего фонда надо собираться в грязной забегаловке где-нибудь в Гарлеме и есть там свиной рубец? Это будет кошерно?

— О господи, — проговорил Норман, покраснев.

— Хватит уже тут перед нами потрясать пенисом, Норм!

— И вообще, нам надоела ваша снисходительная манера…

— …и ваши сексистские намеки…

— …и ваш расизм!

— Как вы можете обвинять меня в… Да разве не я взял в совет директоров и вас, и вас, Ширли?

— Ой-вей, бубеле [266] , вам же от этого было хорошо внутри, разве не так? Это согревало ваши кишкес!

— Можно было, придя домой, сказать женушке: у нас теперь даже шварцикив правлении есть!

266

Дорогуша (букв.:бабуся) (идиш).

В результате на экстренном заседании правления, проведенном (без Нормана) годом позже в «Прибежище басков», они всё решили и послали ему заказное письмо с уведомлением, что он выведен из состава правления фонда имени

Клары Чернофски, который отныне будет именоваться фондом имени Клары Чернофски для Женжчин.

— Черт возьми, Норман, почему же вы не обратились к адвокату и не выкинули вон всю эту шатию?

— Да это запросто, только они тогда возьмут да и напишут письмо в «Таймс», в котором заклеймят меня как расиста.

— Ну и что?

— Так ведь они будут правы, как вы не понимаете? Я перед ними раскрылся как расист; вы тоже расист, только я теперь признаю это, они мне на это глаза открыли! И я сексуально предубежден. И я лицемер. На работу в университет я — да, ходил с нашивкой «ВИЧ+» на пиджаке, но вы знаете что? Я ведь перестал посещать тот итальянский ресторанчик на Девятой улице, куда мы с Флорой наведывались годами, а почему? Официанты там многие голубые, и некоторые вдруг так исхудали! Что, если кто-то из них, чистя на кухне картошку, порежет палец и не обратит на это внимания?

Эти женщины заставили меня получше к себе присмотреться. И что вы думаете? Пришлось признать, что мне действительно было хорошо внутри, я чувствовал себя таким благородным, когда взял двух афроамериканок в совет директоров, ведь в глубине души я чего от них ожидал? — благодарности! Вы знаете, я им сказал однажды, что и сам ненавижу Шамира, и вообще я за образование палестинского государства, это правда, но в чем тут подоплека, вот вопрос! Может, я просто пытаюсь к ним подольститься? Смотрите: Чернофски такой хороший еврей! Он не выкручивает руки арабским детям на Западном берегу. Однажды на правлении Джессика приперла меня к стенке — признавайтесь, мол: если увидите, как трое моих сыновей идут к вам, скажем, по Сорок Шестой улице, вы же срочно перейдете на другую сторону — вдруг ограбят? У всех троих те самые прически — ну, знаете: с плоской макушкой, — но один стипендиат Джульярдской консерватории, а двое других учатся в Гарварде. Идет дождь, они ловят такси, и все машины проносятся мимо. Причем если бы таксистом был я — я, может, поступал бы так же. И вы тоже. Джесси Джексон [267] как ляпнет что-нибудь насчет засилья евреев — все сразу в шоке, а я вот слышал, что вы, например, называете афроамериканцев шварциками,и думаю, выйди ваша дочь за такого замуж, вы бы не бросились на радостях открывать шампанское. Я также вынужден признать, что они обе — и Джессика Питерс, и Ширли Уэйд — куда умней меня. Но вместо того чтобы радоваться… Вот! Опять я за свое. Радоваться, не радоваться! — вскричал он, молотя себя кулаком по лбу. — Какое я имею право вообще судить о наличии или отсутствии умственного превосходства афроамериканцев? Абсолютно никакого. Но в то время я втайне возмутился. А потом думаю: столько лет проработав, я выше ассистента в университете так и не поднялся, а вот Ширли в Принстоне — профессор, хотя на кафедру ее взяли только по закону о квотировании меньшинств. Да, ну и что? И Ширли, и Джессика обе шустрые и за словом в карман не лезут. Я на собраниях правления не смел рта открыть, так они меня затуркали — своими колкостями они с кого угодно спесь собьют.

267

* ДжессиЛуис Джексон(р. 1941) — один из лидеров движения американских негров за гражданские права. В 90-е годы пробился на самый верх истеблишмента США, был советником президента Клинтона.

Едем дальше. Когда они проголосовали, чтобы им выплачивать по тридцать тысяч долларов в год за то, что они участвуют в заседаниях правления, я встал на дыбы, но — слушайте! — как же я сам себе при этом нравился! Я прямо чувствовал этот вкус. Вкус денег. А Джессика, с этакой еще улыбочкой, и говорит: а что, Норман, если это вас так оскорбляет, вам, наверное, деньги вовсе не нужны, так откажитесь от зарплаты в фонде! Нет, сказал я в ужасе, я не могу этого сделать, потому что тогда создастся впечатление, будто я критикую моих уважаемых коллег. Это может быть истолковано как моральное их осуждение.