Вертеп

Игорь Николаевич перечитал бумагу, подумал немного. Начинать следовало с работы черновой, он снял телефонную трубку.

— Николай Афанасьевич?

— Ты, Игорь? — сразу узнал его человек на другом конце провода. — Жив-здоров? Как ты там?

— В частном розыске. Удивил?

— Ну, меня удивить трудно, однако верится с трудом.

— Все верно, Афанасьич. Решил государству конкуренцию объявить.

— И хорошо платят?

— Пока ни копейки не заработал. Но вот надеюсь с твоей помощью.

— Неужто к себе вербуешь?

— Нет-нет, не беспокойся. Я тебя знаю. Ты служишь делу, а не лицам.

— Да уж сорок лет в лямке. Поздно менять упряжку. Форму не раз менял, а сам все тот же.

Действительно, Николай Афанасьевич за время службы мундиров сменил много, и цвета разного и покроя, только погоны все четыре десятка лет проносил с одним просветом и малыми звездочками. Он давно уже заведовал ведомственным музеем, сохранив редкое достоинство, дар, феноменальную память. Старый служака умудрялся держать в голове множество фактов из прошлых милицейских событий и дел, причем — что было сейчас очень важно Мазину, — не только из тех, что запечатлены на музейных стендах.

— Есть у меня надежда на тебя. Сам знаешь, розыск пропавших у нас не шибко в чести, так что на архивы я особенно не надеюсь, вот, может, у тебя в памяти что-нибудь сохранилось…

— Спроси, попробуй.

— Двенадцать лет назад одна женщина была в розыске…

И Мазин передал в общих чертах то, что узнал от Лили.

Афанасьич помолчал на своем конце провода, потом произнес:

— Не нашли ее.

— Иначе б я тебя не беспокоил. Но мне и малые крохи, если в памяти застряли, пригодиться могут.

— У меня ничего не застряло, а вот у одного парня… Ты Пушкаря помнишь?

— Пушкарь? Погоди…

Фамилия показалась знакомой, но давно не звучавшей.

— Кажется, сотрудник был… молодой.

— Да, лейтенант. Он этим делом занимался.

— И такое помнишь, Афанасьич? Ну и память!

Николай Афанасьевич на лесть не откликнулся. Не из скромности. Помнить собственного племянника он большой заслугой не считал.

— Если он тебе может пригодиться, дам адрес…

Выходя из кабинета, Игорь Николаевич думал о деле и не собирался «отоваривать» заказ Бориса в подвальчике. Но конец дня сложился иначе. Пашков, как и обещал, ждал на вахте. Фартук он снял, метлу убрал, и Мазин даже усомнился, а он ли это подметал двор? Но Александр Дмитриевич тут же рассеял сомнения.

— Не побрезгуете скромным мастером чистоты?

— Шутите? Я и сам социальный статус понизил…

— Зачем же так? Частные сыщики литературой возвеличены, а официальная полиция высмеяна. Так что форму на славу обменяли.

— А вы на достаток?

— Мне менять уже нечего было. Я в прямом выигрыше. Только приобрел. Между прочим, кроме шуток. Хотите докажу, как аксиому?

— Кто же аксиомы доказывает?

— Это в математике. А в жизни постоянно приходится доказывать, что ты не верблюд. Спустимся в подвальчик?

Мазин понял, что аксиома в данном случае нуждается в доказательстве, и отказывать Александру Дмитриевичу не следует.

— Пойдемте, у меня там маленький кредит, кстати.

— Ну, это я вас приглашаю…

Никогда раньше Александр Дмитриевич не предполагал и не поверил бы человеку, который стал бы утверждать, что от попытки самоубийства до душевной гармонии, как от великого до смешного, возможны считанные дни. Но сегодня он попробовал иную веру — наблюдателя Заключительного Момента, как он это назвал.

Взял он, правда, метлу в руки первый раз с чувством вынужденной самоиронии. Двор был запущен, повсюду валялись неубранные прошлогодние листья, день был унылый, пасмурный. Начать он решил с дорожек. Их было две, по обе стороны замусоренного цветничка. Взялся с левой. «Ну, с Богом, бывший интеллектуал. В метле обретешь ты право свое».

Пройдясь от ограды до ступенек, Александр Дмитриевич почувствовал некоторую усталость, но дорожка стала чистой, и это особенно бросалось в глаза по сравнению с другой, параллельной. Испытывая удовлетворение, он оперся на метлу и постоял, разглядывая плоды труда своего.

— Слушайте, вы новый дворник?

— Да, я дворник, — произнес Александр Дмитриевич громко.

— Чудненько! Ведь мне тут еще мести приходилось. А сейчас ни один листик к туфлям не прилип.

Девушка оглядела ноги.

— А вы непривычный? Устали?

— Да нет… Проголодался немного.

— Пошли в кафе.

— Кафе мне не по карману. Еще не заработал.

— А… — протянула она и скрылась в подвальчике.

Пройдя вторую аллейку, Пашков прошел в свою крошечную подсобку: кран над раковиной, столик, тумбочка, ведро в тумбочке, табурет, — нашел обмылок под краном, взялся мыть руки. В тонкую дверь стукнули.

— Перекуси, дворник, — перешла она на «ты». Вошла и поставила на стол тарелку с жареной картошкой.

— Не нужно, — запротестовал он слабо.

— Брось ты, мужик, шеф не обеднеет. Стакан есть у тебя?

Из внутреннего кармана куртки она достала бутылку, внутри немного плескалось.

— Зачем вы это?

— Разве непьющий?

— Почему? Но стакана нету.

— Из горла. Вот так!

Булькнуло. Пальцами она подхватила пару ломтиков картошки, ловко бросила в рот и протянула бутылку.

— Действуй, мужик. Как тебя звать-то?

Он заколебался.

— Александр…

— Хватит. Давай без отчества. Саша будешь. А я Настя. Тут в кафешке вроде официантка, ну и на кухне помогаю на полставки. Короче, кручусь. Так что давай за знакомство.

Она дождалась, пока он выпил, забрала бутылку и исчезла быстро, как и пришла.

Александр Дмитриевич жевал картошку в некотором раздумье.

«Вот и опростился… Посудомойка по отчеству не признала, зато пожалела… за хозяйский счет. Ну и что из этого? Пора наконец определиться, покончить с претензиями. На что? Что ты, собственно, хочешь от жизни, от людей? Разве ты ничему не научился, когда тебя пытали, как узника в средневековом застенке, а рядом за окном солнце рвалось сквозь листья, детские голоса во дворе звенели, жужжала пчела… Разве этого мало, чтобы отбросить иллюзии, понять, в каком мире живешь, случайно и временно, и нет смысла его переоценивать, биться о стекло, как та пчела? А всего вчера разве не собирался ты покинуть этот мир, но испугался. Не зря ли?»

Пашков вспомнил отвратительный запах газа. Но ведь это в первую секунду, а потом будто в сон потянуло. Ему уже казалось, что после отвратительной секунды приблизилось ощущение покоя.

«Если бы не звонок… Зачем был звонок? Зачем эта очередная гадость жены, отнявшей в очередной раз покой? Стоит ли, однако, все валить на жену? Что, если ее жадную мысль о квартире, которая может уплыть из рук, другая воля направляла, та, что мы судьбой называем? И тем временем Аннушка уже разлила масло и вывела Сосновского на перекресток, где якобы случайно определилось его, Пашкова, будущее, скорее всего заключительный момент жизни? Момент, потому что, сколько бы он ни продлился, это всего лишь момент в вечном потоке жизни, и сам Александр Дмитриевич не заметит, как он пролетит. А другие тем более. И кто, собственно, другие?