Вертеп

Раньше было вездесущее государство прежде всего. Оно вручало тебе паспорт и многочисленные бумаги, анкеты, документы, которым ты обязан был соответствовать. Оно обязывало тебя занимать определенное место в подчиненном ему мире. В этом мире литератор, ставший дворником, бросал общественный вызов, превращался если не в опасного, то в подозрительного человека… Ныне государство освободило его от опеки недреманного ока. Он был больше не нужен государству, так же, как не нужен и ячейке его, так называемому коллективу, хотя бы потому, что давно нигде не «работал» в государственном понимании, и никакой коллектив его не окружал, не требовал добросовестного труда, не помогал путевкой и прочими льготами, которыми государство расплачивалось за лицемерную любовь своих подданных.

Не осталось у Александра Дмитриевича и личных друзей. Так уж получилось, да разве у него одного? Разве с возрастом не уходит некогда радостная дружба, не разбивается о суровые реалии жизни, в которой отношения бескорыстные неумолимо вытесняются спайкой людей «нужных».

Происходит процесс постепенно, путем естественного отбора. Из знакомых, приятелей и друзей как-то исподволь отсеиваются просто приятные и остаются приятные во всех отношениях, то есть полезные. Осознавалось это, однако, с некоторым стыдом, и чем больше полезные входили в негласный сговор, тем больше свои взаимные услуги маскировали мнимой сердечностью, цветами, подарками, поцелуями немолодых мужчин и женщин и застольями с приятнейшими тостами. Бывших же непреуспевших друзей давно уже не обнимали, не приглашали посидеть на кухне и даже за руку не всегда здоровались, чтобы не зацепиться, не задержаться, не откликнуться случайно на наивные излияния. Гораздо лучше сразу и покороче: «Привет, старик! Как жизнь? Ну-ну!» И побежал как от чумы. А если прикасаться все-таки приходилось, то уж лучше по плечу чуть хлопнуть или до живота дотронуться: «Не следишь, брат, за собой, а ведь время требует…» Чего требует время, бывший друг мог лишь догадываться, ибо ему давали только понять, что в этом новом времени лично он уже не потребуется.

Некоторые отдалялись, уходили в семьи, там искали человеческие связи и точки опоры. Но таких было мало. Александр Дмитриевич мог бы гораздо лепте перечислить не тех, кто укрывался в семье, а, напротив, кто бежал от близких, как ушел и он, потому что не устроил свою семью, и она, в свою очередь, оказалась ему ненужной.

Наконец, были женщины, возникавшие иногда на короткое время и дарившие обманчивые радости. Еще недавно были Вера и Дарья, промелькнувшие метеором по его жизни. Теперь и они отправились каждая своим путем, а он остался, чтобы наблюдать…»

Все это Александр Дмитриевич собирался, хотел растолковать Мазину, но, приземлившись за столиком, понял, что сделать это трудно, да и вряд ли нужно Игорю Николаевичу, и мысленную речь сократил, смял, пробормотал клочками.

— Сначала я посмотрел на себя с одной стороны и увидел унизительное прозябание и ничтожный результат занятий — листья, сметенные в грязную кучу, тусклый закат жизни. Но сбоку от кучи тянулась чистая дорожка. Повторяю, результат ничтожный, доступный каждому, а ведь я был тщеславным, всю жизнь тщеславным… И знаете, вдруг, так же, как я газ пустил, за отвращением пришло предчувствие покоя. Гений сказал: на свете счастья нет, а есть покой и воля. Но почему же счастья нет? Да ведь это то же тщеславие. Эмоция! Пусть возвышенная! Открытие сделал, книгу написал, женщину покорил, ну и дальше-то по нисходящей… Все меньше результату радуешься, тому, что ты его достиг. Да и зачем? Наполеон в ссылке умер, Ницше в сумасшедшем доме, Мусоргский под забором… А это лучшие, не мне чета… Вы меня понимаете?

Это он Мазину говорил за тем самым столиком, где тот недавно с Борисом толковал, только о другом, совсем о другом. Но понимал Мазин обоих.

— Кажется, понимаю.

— Спасибо. Я на вас очень надеялся.

— Все-таки сомневаешься в своем решении?

— Нет. Почти нет. Зачем биться, как рыба об лед? Жить-то осталось сколько? Разумнее…

— Покой и воля?

— Именно. Не белка в бессмысленном колесе, а покой. И воля вместо мнимого счастья в рабстве, в зависимости от тщеславия. Не согласны?

— Сам я так на вещи не смотрел. Я всегда по службе с результатом обязан был считаться, а с этой точки зрения убранный двор тоже кому-то нужен. Советую, не бейтесь над аксиомой. Я и сам подобные мысли пережил и сомнения. А сегодня вижу, что могу и пользу приносить и известную самостоятельность сберечь. Видели, девушка ко мне приходила?

— Дергачева дочка?

— Вы ее знаете?

— Ее, собственно, не знаю. А отец тут частенько околачивается. Он художник-график. Был книжным иллюстратором. Теперь, разумеется, в полном завале, но пьет, по-моему, как в лучшие годы.

— Интересно. Зачем он сюда заходит?

— В правлении художников состоит.

— Понятно. Видно, тут она вывеску нашей «Ариадны» и увидала.

— Скорее всего. А что ее к вам привело?

— Двенадцать лет назад у нее мать пропала.

— Неужели? А я-то думаю, что это у нее родительница такая молодая?

— Вы и мачеху знаете?

— Мачеха в департаменте культуры работает. Наш Дом, как я понимаю, от нее в некоторой зависимости находится. Ведь герб и флаг мы сменили, а кадры, как и прежде, решают все. А Марина профессиональная революционерка. С неруководящей работой не справляется.

— Вот и пролили вы некоторый свет, благодарю. Неплохо для первого знакомства с делом.

— А надеетесь найти?

— Попытаюсь. Нужно с бывшим инспектором встретиться, что пропавшей в свое время занимался.

Глава 3

Обитал Пушкарь от города недалеко, но билет на автобус стоил столько, сколько недавно еще хватило бы добраться до Москвы. За эти деньги и пришлось Мазину основательно потрястись по безнадежно разбитой тяжелым грузовым транспортом дороге, пересекающей городскую «промзону». Долго и уныло тянулись вдоль шоссе бетонные корпуса, свалки промышленного мусора и глухие заборы, на одном из которых он прочитал порядком слинявший призыв: «Долой съезд идиотов и коммуняг!», а на другом — поновее: «Победили фашизм — победим и ельцинизм!» Потом за окном возникла степь — весенняя, темная, не обработанные в этом тяжелом году поля, сливавшиеся на горизонте с таким же темным, затянутым тучами небом. А вскоре автобус, миновав прибрежные холмы, выехал на мощенную мелким камнем широкую сельскую улицу, пересекавшую большой приморский хутор Закатный, вытянувшийся вдоль мелководного серого, как и степь, залива.

— Закатный! — подтвердил водитель и спрыгнул на обочину размять ноги.

Мазин вышел следом.

— Не скажете, мамаша, где тут Пушкарь обитает? — спросил он пожилую, по виду местную женщину.

— Пушкари-то? А вот иди прямо и ихний дом сразу узнаешь. Андрей его недавно весь новым кирпичом переложил, а дед во флигеле, что пониже. Иди! Рядом тут.

— Спасибо, — поблагодарил Мазин, предположив, что у Андрея большая семья, раз деда во флигель отделили.

Женщина указала ориентиры почти точно, только обиталище Пушкаря оказалось не рядом, но Мазин учел сельскую особенность восприятия пространства — то, что непривычному к пешему ходу горожанину кажется продолжительным, для селянина рукой подать.

Дом Пушкаря был большой и казался новым. Стены из светлого, не успевшего потемнеть кирпича возведены были на замшелом каменном фундаменте, из тех, что закладывались в старые времена с запасом прочности на поколения. Зато флигель поодаль смотрелся подлинным ровесником почтенного фундамента. Был он сооружен некогда добротно, но время свое дело сделало, а людская забота обошла стороной. Деревянный флигель выглядел ветхим и мог бы показаться заброшенным, если б не яркие цветы герани в небольших, почти на уровне земли, окнах.

Невысокий крепыш в брезентовой штормовке с откинутым капюшоном с любопытством наблюдал с крыльца, как Мазин приостановился у калитки.

— К нам, что ли? — крикнул он. — Заходите, собака при мне не тронет.

Большой пес простонародных кровей тем временем выскользнул из будки, посмотрел на Мазина, приоткрыв внушительные клыки, потом перекинулся взглядом с хозяином и прилег в ожидании распоряжений.

Сам хозяин с места не сдвинулся, он продолжал стоять, внимательно рассматривая гостя. И чем ближе подходил Мазин, тем больше любопытства и даже удивления мог он прочитать на лице хозяина.