Весь Клайв Баркер в одном томе. Компиляция

Однако там, где еще недавно зиял проход между Космом и Метакосмом, Ной заметил у самой земли легкое мерцание. Он присел на корточки и присмотрелся. Похоже, про ход захлопнулся не до конца. Осталась узкая щель в четыре-пять дюймов шириной. Ной коснулся ее, и она затрепетала, словно готовая захлопнуться. Он осторожно лег животом на землю, приникнув взором к щели.

Он увидел полоску берега и море, но без кораблей. На верное, капитаны поняли, что случилась беда, и увели суда в какую-нибудь гавань, где подсчитали выручку и припугнули команду, чтобы никто не проболтался.

Все погибло.

Ной поднялся, посмотрел на затянутое тяжелыми снежными тучами небо. Что теперь? Должен ли он теперь спуститься с горы и отправиться в, мир Сапас Умана?* (* От sapas humana — человеческая тварь (исп.).) Зачем? Их мир — мир обмана и вымысла. Что ждет его там, кроме унижений и разочарований? Лучше он останется здесь, где можно вдыхать воздух Субстанции и смотреть, как движется свет на ее берегах. Он найдет способ защитить ату щель, похожую на язычок пламени, и не дать ей исчезнуть. Он будет ждать, ждать и молиться, чтобы однажды кто-нибудь прошел по берегу моря снов и заметил ее. Тогда Ной расскажет свою печальную историю и попросит найти Посвященного, который откроет проход. И Ной вернется в свой мир. По крайней мере, таков его план. Ной знал, что шансы ничтожно малы. Они выбрали этот берег именно потому, что обычно на нем никого не бывает, и вряд ли завтра сюда при едет толпа отдыхающих. Но терпение дается легко, когда ничего больше не остается, а Ною больше ничего не оста лось. Он будет ждать, а в ожидании станет называть звезды этого нового неба именами умерших, чтобы говорить с ни ми, и время пролетит незаметно.

Все шло своим чередом, и вскоре вниз смотреть стало интереснее, чем вверх, потому что в долину под тенью высокой вершины пришли люди. Ной видел, что жизнь у них трудна и обыденна, но тем внимательнее приглядывался к ней. Зрение у него было таким острым, что со своей площадки возле двух скал он различал цвет глаз женщин. Тогда в долине по явилось много женщин, и все были крепкие, стройные, а некоторые даже красивые. А мужчины поняли, что этот кусок земли не хуже прочих годится для жизни, и построили там дома. Они стали ухаживать за женщинами, потом женились и обзавелись детьми.

И через некоторое время там вырос и стал процветать гордый маленький городок под названием Эвервилль.

Часть II ГОРОД

Глава 1

«Прости меня, Эвервилль».

Завещание было написано выцветшими коричневыми чернилами на бумаге цвета нестиранной простыни, но за шестнадцать лет работы поверенным Эрвину доводилось иметь дело и с менее отчетливыми письменами. Например, Эвелин Моррис написала свои последние распоряжения («Усыпите моих собак и похороните их рядом со мной») йодом на абажуре настольной лампы, стоявшей возле ее смертного одра, а Дуайт Хэнсон дополнение к завещанию нацарапал на полях книги об утиной охоте.

Эрвин где-то вычитал, что в Орегоне процент инакомыслящих на душу населения выше, чем в любом другом штате. Больше активистов, сторонников теории плоской земли, приверженцев выживания — и все они счастливы жить за три тысячи миль от правительства. В глуши, в штате, где и плотность населения невысокая, они строили и продолжают строить собственную жизнь, не похожую ни на чью другую. И есть ли лучший способ выразить свою индивидуальность, чем в последнем слове, обращенном к миру?

Тем не менее завещание, которое сейчас читал Эрвин, можно было отнести к самым ярким образчикам местной оригинальности. Оно представляло собой даже не завещание, а скорее исповедь. Эта исповедь пролежала в ящике стола около тридцати лет, с марта 1965 года. А написал ее некий Лайл Макферсон, чье имущество, движимое и недвижимое, на момент смерти оказалось настолько ничтожным, что никто не удосужился поинтересоваться, кому оно отойдет. Может быть, так и случилось, а может быть, единственный сын Лайла по имени Фрэнк (он недавно скоропостижно скончался, отчего завещание и попало к Эрвину) нашел его, прочел и предпочел спрятать подальше. Почему Фрэнк не уничтожил бумагу, известно лишь ему одному. Возможно, в по таенных глубинах души Макферсон-младший испытывал некую извращенную гордость за отца и тешил себя мыслью, что когда-нибудь предаст сей документ огласке.

Правда в нем содержится или выдумка, но эта история удержалась бы на первой полосе «Эвервилль трибьюн» пару недель и уж точно принесла бы миг скандальной славы Фрэнку Макферсону, прожившему безупречную, но лишенную событий жизнь. Он был единственным в городе сотрудником службы канализации, а также санитарной службы.

Но если даже у Фрэнка имелись подобные планы, смерть их разрушила. Макферсон-младший ушел из жизни, удостоившись лишь некролога в «Трибьюн» длиною в семь строк (в пяти из них автор сокрушался о том, как трудно найти замену старине Фрэнку). А история жизни и преступлений Макферсона-старшего осталась без хозяина, и Эрвин, обнаруживший ее среди бумаг, сидел теперь возле окна под жарким солнцем позднего августа и ломал голову, каким образом преподнести находку миру.

Время было как раз подходящее для сенсаций. Каждый год в конце августа в Эвервилле начинался фестиваль, и на селение (согласно последней переписи, проведенной в ноябре, оно составляло семь тысяч четыреста три человека) возрастало раза в полтора. Обычно пустынные улицы города на три дня заполнялись народом. Все отели, мотели, гостиницы и пансионы в близлежащих городках, от Авроры и Молины на севере до Омсвилля на юге, наполнялись народом, нигде не оставалось пустующих номеров, и каждый магазин Эвервилля в эти три дня получал больше выручки, чем за три предыдущих месяца. Мероприятия фестиваля проходили по-разному. Городской оркестр, и сам по себе отличный, дополняли лучшими музыкантами даже из Уилсонвилля, так что парад с музыкой и с барабанщицами впереди шествия всегда становился кульминацией празднеств и главным их украшением. А поросячьи бега и соревнования по метанию тарелочек-фрисби организовывались неважно и несколько лет подряд заканчивались потасовкой.

Так или иначе все эти гости, ежегодно толпами валившие в августе в Эвервилль, приезжали вовсе не ради оркестра или поросячьих бегов. Для них это был отличный повод выпить, потанцевать, повеселиться и порадоваться последнему летнему солнцу, еще не тронувшему осенними красками листву. Дождь в дни фестиваля за все годы, что Эрвин жил в городе, шел лишь однажды. И на этот раз, если верить прогнозу, погода обещала быть теплой и мягкой, а к пятнице температура должна подняться до восьмидесяти с небольшим* (* +25 °C). Идеально для праздника. Дороти Баллард — она вела дела в городской торговой палате, если не выписывала счета за воду, не изучала объявления бюро путешествий и не флиртовала с Джедом Джилхолли, капитаном городской полиции, — оповестила всех через «Трибьюн»: по данным торговой палаты, нынешний фестиваль должен стать еще популярнее, чем прежде. Лучшее время для сенсации трудно придумать.

Прокрутив все это в голове, Эрвин снова склонился над бумагами, которые держал на коленях, и принялся перечитывать их в четвертый раз.

«Прости меня, Эвервилль, — так начиналось послание Макферсона-старшего. — Без особой охоты берусь я за эту писанину, но я должен рассказать правду, потому что, кроме меня, больше никого не осталось.

На самом деле все в городе знают о том, что мы сделали в ту ночь, и все счастливы оттого, что мы это сделали. Но только нам троим — мне, Верлу Нордхоффу и Ричи Долану — известно, как оно все произошло. Теперь Верл умер, Ричи покончил с собой, потому что, наверное, сошел с ума, а я остался один.

Я рассказываю вовсе не для того, чтобы покаяться и спасти душу. Я не верю ни в бога, ни в черта, это пустые слова. И никуда я после смерти не попаду, а просто лягу в землю. Но я хочу рассказать, как все было на самом деле, хотя никому в Эвервилле это не понравится.

Деля было так. Вечером, двадцать седьмого августа 1929 года мы с Нордхоффом и Орланом вздернули на горе в лесу трех человек. Один из них был калекой, и из-за него мне стыдно больше, чем из-за двоих других. Но все они — одна шайка, а калекой он был лишь потому, что в нем текла дурная кровь…»

Зазвонил, телефон, и зачитавшийся Эрвин от неожиданности подпрыгнул. Он думал, что включится автоответчик, но тот барахлил и на этот раз не сработал. Телефон звонил и звонил, пока кому-то не надоело, и Эрвин вновь вернулся к старым бумагам. Где он остановился? Ах да, там, где дурная кровь.

«Глядя на то, как он дергался на веревке и орал, хотя ему уже не хватало дыхания, я поверил тому, что люди болтали про него, про его жену и про их ублюдка.

В доме мы не нашли человеческих костей, хотя думали найти, но там было полно дряни вроде его картин и резных образин. Мм мы подожгли, чтобы никто больше не увидел эту пакость. И я ни о чем не жалею, потому что сын явно охотился за невинными детками, а мать всегда была шлюхой. Все про это знали. Она держала бордель в городе, но в двадцатых его прикрыли, а потом она, видно, рехнулась, поселилась в доме у речки и жила там вместе со своей чокнутой семейкой.