Весь Нил Стивенсон в одном томе. Компиляция

— А я полдня растолковывал её сперва одним бюрократам, потом другим, — посетовал Эмман, театрально зевая. — И теперь нате!

— Теперь, — говорила Игнета Фораль, — мы слышим совершенно другой рассказ о них же, никак не связанный с первым. Я невольно задаюсь вопросом, не принесёт ли завтрашний мессал третью историю, а послезавтрашний — четвёртую.

Разговор на какое-то время сделался малоинтересным. Сервенты ринулись убирать со стола. Арсибальт вразвалку вошёл на кухню и занялся бочонком.

— Мне надо подкрепить силы, — объявил он, — потому что я обречён до конца вечера рисовать световые пузыри.

— Что такое световой пузырь? — тихо спросил меня Эмман.

— Схема, позволяющая объяснить, как информация — причинно-следственные отношения — распространяется в пространстве и времени.

— Во времени, которого нет? — дежурно пошутил Эмман.

— Ага. Но ты не волнуйся. Пространства тоже нет, — сказал я. Эмман посмотрел на меня пристально и решил, что я всё-таки его подкалываю.

— Кстати, как поживает твой друг Лио? — спросил Эмман. Я удивился, что он запомнил имя, хотя формально их не знакомили и общего разговора почти не было. Впрочем, на конвоксе люди встречаются по тысячам разных поводов — может быть, они сталкивались раньше. Я бы и внимания не обратил, если бы не наш с Лио разговор. Вчера мне с Эмманом было легко, сегодня — трудно. Близкие мне люди вошли в тайное общество, некоторые (Ала) даже его возглавили. Мне предлагают в него вступить, и одновременно Эмман выражает желание идти со мной на лукуб. Что, если мирская власть о чём-то проведала, и подлинная цель Эммана — выведать через меня подробности? Мысль была неприятная, но я понимал, что отныне мне предстоит сделаться подозрительным.

Всю прошедшую ночь я пролежал без сна из-за смены часовых поясов и страха перед Четвёртым разорением. Хорошо, что большую часть дня занял пленарий, на котором рассказывали про ночной гамбит со спутником, показывали фототипии и спили. На задних скамьях в унарском нефе было темно и просторно: я подремал, навёрстывая упущенный сон. Когда всё закончилось, кто-то меня разбудил. Я встал, протёр глаза и увидел в другом конце нефа Алу — впервые с тех пор, как она шагнула за экран после воко. Она стояла в кружке более высоких инаков, по большей части мужчин старше её, и, судя по виду, убеждённо отстаивала свою точку зрения в каком-то важном споре. Среди её собеседников было несколько мирян в военной форме. Я решил, что сейчас не время подбегать и здороваться.

К реальности меня вернул голос Эммана:

— Эй! Раз! Раз! Сколько пальцев видишь? — Он держал передо мной растопыренную пятерню.

Карвалла и Трис захихикали.

— Как там Лио? — повторил Эмман.

— В делах, — ответил я. — В делах, как и все мы. Работает с инаками Звонкой долины.

Эмман покачал головой.

— Приятно, что долисты разминаются. Интересно будет посмотреть, как они болевым приёмчиком вырубят Сжигатель планет.

Я покосился на фототипии. Эмман сдвинул несколько верхних и вытащил детальный снимок отделяемого отсека на одном из амортизаторов. Это было гладкое серое яйцо, заключённое в решётчатую конструкцию, на которой крепились антенны, двигатели и сферические баки. Очевидно, эта штука могла отстыковываться и перемещаться самостоятельно. Удерживающие её кронштейны-захваты проходили через решётку и держали непосредственно яйцо. Это обстоятельство привлекло внимание конвокса. Был рассчитан размер кронштейнов. Они оказались невероятно большими. Это могло потребоваться в одном случае — если яйцо очень тяжёлое. Невероятно тяжёлое — явно не просто герметичный контейнер. Может быть, у него очень толстые стенки? Однако ни один обычный металл не давал массы, для удержания которой нужны были бы настолько мощные кронштейны. Объяснение для такой плотности — количества протонов и нейтронов на единицу объёма — могло быть только одно: яйцо сделано из металла, находящегося так далеко в периодической таблице элементов, что его ядра — в любом космосе — нестабильны. Способны к самопроизвольному распаду.

Это был не герметичный отсек. Это было ядерное оружие, на несколько порядков более мощное, чем что-либо в истории Арба. Объём топливных баков позволял ему занять на орбите положение, диаметрально противоположное тому, в котором находится корабль. В случае взрыва выделившаяся лучистая энергия полностью спалит половину планеты, обращённую к яйцу.

— Вряд ли долисты намерены в скафандрах напасть на Сжигатель планет и задать ему трёпку. Больше всего меня в них поражает как раз то, как хорошо они знают военную историю и тактику.

Эмман поднял руки, сдаваясь.

— Не пойми меня превратно. Я бы не отказался от таких союзников.

И снова в его словах мне почудился второй смысл. Но тут зазвенел колокольчик. Мы, как лабораторные животные, научились отличать их по звуку и, не глядя, знали, кого зовут. Арсибальт последний раз приложился к кувшину с вином и торопливо вышел из кухни.

Из репродуктора доносился голос Мойры:

— Утентина и Эразмас были тысячники, так что их трактат разошёлся по матическому миру лишь после Второго миллениумного конвокса.

Она говорила об инаках, разработавших концепцию сложного протесизма.

— Тем не менее, — продолжала Мойра, — по-настоящему он привлёк к себе внимание только в двадцать седьмом столетии, когда фраа Клатранд, центенарий, впоследствии — милленарий в конценте светителя Эдхара, взглянув на схемы, отметил изоморфизм между причинно-следственными стрелками и течением времени.

— Изоморфизм в данном случае означает?.. — спросил Ж’вэрн.

— Одинаковость формы. Время течёт или представляется текущим в одном направлении, — сказал Пафлагон. — События прошлого вызывают события в настоящем, но не наоборот, и время никогда не замыкается в кольцо. Фраа Клатранд указал на примечательное обстоятельство, что информация о кноонах — данные, которые текут по стрелкам, — ведёт себя так, как если бы кнооны находились в прошлом.

Эмман смотрел в пространство, мысленно сопоставляя полученные сведения.

— Пафлагон — тоже столетник из Эдхара, верно?

— Да, — сказал я. — Потому-то он, вероятно, и заинтересовался этой идеей — наткнулся на записки Клатранда.

— Двадцать седьмой век, — повторил Эмман. — То есть матический мир узнал о работе Клатранда после аперта 2700-го?

Я кивнул.

— Всего за восемь десятилетий до того, как появились… — Он не договорил и нервно покосился на меня.

— До Третьего разорения, — поправил я.

В мессалоне Лодогир требовал объяснений. Наконец Мойра утихомирила его, сказав:

— Главное положение протесизма состоит в том, что кнооны могут изменять нас в том вполне буквальном и материальном смысле, что заставляют нашу нервную ткань вести себя иначе. Однако обратное неверно. Ничто происходящее в нашей нервной ткани не сделает четвёрку простым числом. Клатранд сказал всего лишь, что подобным же образом прошлое воздействует на нас, но никакие наши поступки в настоящем не могут повлиять на события прошлого. Таким образом, мы получаем вполне будничное объяснение тому свойству этих схем, которое иначе выглядит почти мистическим, а именно чистоте и неизменности кноонов.

И здесь, как предсказывал Арсибальт, наступил черёд световых пузырей — схемы, посредством которой теоры издавна объясняли, как знание и причинно-следственные отношения распространяются в пространстве со временем.

— Прекрасно, — сказал Ж’вэрн. — Я согласен с утверждением Клатранда, что каждый из этих ОАГов — «шагальщик», «фитиль» и так далее — может быть изометричен расположению объектов в пространстве — времени, влияющих друг на друга через распространение информации со скоростью света. Но что утверждение Клатранда нам даёт? Он и впрямь допускал, что кнооны в прошлом? Что мы их просто каким-то образом вспоминаем?