Веселое горе — любовь.
Шрифт:
Но уже к вечеру Джанибек заметил, что царевна грустит, и в глазах ее собираются слезы.
— О чем ты?
— Мне жаль отца. Он ничем не заслужил такую обиду.
Саодат и Джанибек долго сидели у берега и молчали. И наконец джигит произнес:
— Я поеду к стану царя и заброшу ему письмо со стрелой. Напиши, что ты жива и в благополучии.
Саодат покачала головой:
— Тебя схватят.
И они снова замолчали, думая.
И вдруг царевна сказала обрадованно:
— Я знаю, как сделать! Выпущу голубя с запиской, и он полетит к шатру. Ведь там был его
Гафур-ока снова роется у себя в карманах, наскребает немного конопли и кидает ее птицам.
— Ты видишь вон ту маленькую бронзовую голубку? — спрашивает старик. — Она прилетела из Чарджоу сюда, в Хиву, победив жару и ветер над пустыней потому, что ее голубятня — в Хиве.
Гафур-ока обеими руками гладит бороду и возвращается к рассказу:
— Так почему бы голубю царевны не прилететь к шатру? Он прилетел. И царь был обрадован и взбешен.
Тамерлан послал сотню лучших джигитов в степь — искать дочь
А на берегу Большого Кисене царевна целовала Джанибека, и бедняк отвечал ей ласками. Какие царские почести могли сравниться с этим?
Вблизи их шалаша ходили голуби и говорили свои речи, старые, как мир, и никогда не стареющие.
Джанибек улыбался:
— Если твой друг из меда — не съедай его окончательно. Это я говорю себе.
И они смеялись этой шутке, и ласкали друг друга.
Так шли дни. На заре мужчина отправлялся на охоту и приносил уток, рыбу и ягоды. Удивительно сладкие незрелые ягоды — потому, что истинная юность всегда непритязательна.
А царевна шила одежду и варила еду.
В свободные минуты они выпускали голубей, чтоб погуляли в небе. Джанибек читал жене стихи о жизни, которая когда-нибудь придет на землю. Люди тех лет будут негодовать и удивляться войнам, сжигавшим целые народы во времена их предков. Им будет казаться диким, тем далеким людям, что были бедные и богатые, И был голод, и было презрение одного к другому.
— Да, может, так будет, — соглашалась Саодат.
Однажды, возвращаясь из степи, Джанибек осадил коня у шалаша и торопливо спрыгнул на землю.
— Я слышу стук копыт, — бросил он тревожно, — спрячься в камыши.
— Нет, я буду в беде с тобой.
— Ты уйдешь в камыши ради ребенка, который родится, — сказал Джанибек, и его голос был голосом мужчины, который повелевает.
И жена выполнила приказ.
Самодельный лук, копье и грозную палицу приготовил к бою Джанибек.
А земля уже дрожала под копытами коней. Всадники Тимурленга приближались к Большому Кисене.
Сотню джигитов насчитал Джанибек в степи. Зажав в железном кулаке палицу, он вскочил на коня. Белый ахалтекинец встал на задние ноги, глаза коня налились кровью, и ветром понесся он вперед.
Джанибек видел: среди воинов нет Тамерлана, хромого царя, отца его жены. И это решило судьбу сотни. Со свистом рассекая воздух, опускалась пудовая палица на головы всадников, и, как бурдюки с водой, падали они на землю, волочились в стременах, опрокидывались вместе с конями.
Тогда уцелевшие, крича от страха, помчались в степь, к стану Тимура. Воины бежали
с поля боя, спасая себе жизнь и взывая о помощи.И помощь пришла.
Еще сто джигитов неслись к Джанибеку.
Но эти уже не пошли в бой, сломя голову. Они остановились у леса и сыпали стрелами, хоть и не долетали стрелы до озера. *
— Отдай нам дочь царя, и мы оставим тебя в покое! — кричали они, не трогаясь с места.
Джанибек молчал.
Тогда всадники стали ругаться:
— Осел, побывавший в Мекке, все равно не станет паломником!
И еще они кричали:
— Ты, как собака, спишь в тени телеги и думаешь, что это твоя тень!
— У людей с коротким умом — всегда длинный язык, — ответил Джанибек. — Перестаньте кричать, трусы!
Даже плохие воины не любят, когда их называют трусами. А это все же были джигиты Тимура, покорители многих стран.
В гневе они пришпорили коней и сошлись с Джанибеком.
И снова была сеча, и падали всадники Тимурленга на мокрую от крови траву.
Совсем уже мало осталось воинов от этой эмирской сотни. Но тут Джанибек услышал тоскливый крик жены. И, бросив взгляд вперед, увидел: несется к нему, сгорая от ярости, царь и отец его жены — хромоногий Тимур.
Что подумал в это мгновенье Джанибек? Кто знает? Нет, он не страшился сойтись в поединке с самим царем. Но, верно, не хотел стать убийцей старика — отца своей жены.
И Джанибек повернул коня.
Он прискакал к камышам и спрыгнул на землю. Вдвоем с женой вбежали они в шалаш. Джанибек открыл дверку голубятни, и три птицы, испуганные криками и громом копыт, рванулись в небо.
В следующий миг царевна схватила Джанибека за руку, и они побежали к озеру, к голубой и спокойной воде Большого Кисене.
Муж понял жену.
Быстро пробежали они полпути и пробежали бы еще столько же, если бы Саодат вдруг не побелела, как речная пена.
— Мне плохо.
Джанибек схватил жену на руки и кинулся к озеру.
У воды он остановился только на одну секунду. Взглянул в глаза жене, и та взглянула ему в глаза. Прошло еще мгновенье — и раздался тяжелый плеск воды.
И не успел разойтись круг на голубой глади, как забурлило, заметалось в берегах озеро, закипело гневной пеной, бросая волны к самому небу.
И почернело небо, и молнии ударили в тучу.
Все смешалось — вода неба и вода земли, и стон стоял кругом, и грохот. И не было покоя до тех пор, пока не исторгло из своих глубин взбесившееся озеро Джанибека и Саодат.
Упал Тамерлан у тела дочери и лежал недвижим семь дней и семь ночей. В суровом молчании стояли вокруг эмира джигиты.
На восьмой день поднялся Тамерлан, и все увидели, что перед ними снова — грозный и беспощадный царь.
— Стройте здесь башню и отнесите туда тело моей дочери, — повелел он.
Во все концы послал эмир конных: искать глину для кирпича. Ее нашли на берегу Уя. Закипела работа, задымили печи, чтоб многие годы могла стоять башня из обожженного здесь кирпича.
На сто верст вытянулась цепочка воинов и рабов. Из рук в руки передавали они к озеру кирпич, крепкий, как железо.