Веселые человечки: культурные герои советского детства
Шрифт:
Литературные опыты Шагинян на поприще ленинской тематики удостаивались критического внимания и раньше. 24 марта 1938 года, к дню пятидесятилетия М. С. Шагинян, Д. И. Ульянов опубликовал в газете «Известия» статью, в которой, хотя и одобрял уже опубликованную часть ее романа, критиковал неопубликованный, но известный ему по рукописи рассказ Шагинян «Володя Ульянов» за неверное освещение ею образа Ленина-гимназиста (изображенного автором в роли вожака молодежи, каковым он не был, поскольку не придавал важного значения студенческому движению, так как считал его стихийным и неклассовым). Отрицательную оценку рассказу Шагинян дала и Н. К. Крупская, сообщив о своем мнении в редакцию журнала «Молодая гвардия» и воспрепятствовав тем самым его публикации [152] .
152
Крупская Н. Детство и ранняя юность Ильича // Большевик. 1938. № 12. С. 64–72.
Юная аудитория, конечно, не была посвящена в эдиционные превратности текстов детской ленинианы, а имела доступ к предельно нормативным текстам и изображениям, определявшим педагогически рекомендуемое представление о маленьком Володе Ульянове. В предвоенные годы библиотечка таких текстов включает в себя уже упомянутые воспоминания Анны Ильиничны, Дмитрия Ильича и книжку не любимого им Н. Веретеннникова. Можно утверждать, что все эти тексты находили своих искренних читателей. Ревекка Фрумкина вспоминала, как в 1937 году ей подарили «тонкую
153
Фрумкина Р. Внутри истории: Эссе. Статьи. Мемуарные очерки. М., 2002. С. 250. Ср.: Вассер-Лазова И. Яблочный пирог (ленинианка) // Сайт «Литсовет» (www.liteovet.ru).
154
«Читали книгу Н. Веретенникова о Ленине. Ребятам она очень понравилась, особенно эпизод с графином»; «А потом нам Вера читала (книгу А. И. Ульяновой „Детские и школьные годы Ильича“. — КБ.) о Ленине, как он был маленьким. Книга мне очень понравилась. Мне тоже хочется быть похожим на Володю Ульянова» (Из дневника 4-го отряда областного Усть-Семинского пионерского лагеря, Горно-Алтайская автономная область. 1943 год // Судьбы: Воспоминания, дневники, письма, стихи, материалы экспедиций, доклады, протоколы допросов / Ред. Л. И. Ермакова. Барнаул: Пикет, 2001. С. 290, 293).
В 1939 году тексты детской ленинианы пополняет книжка Михаила Зощенко «Рассказы о Ленине», два из которых представляют собою расширенные версии историй, известных из воспоминаний Анны Ильиничны, — историю о разбитом графине и историю о песенке про Козлика [155] . В изложении Зощенко истории, о которых Анна Ильинична рассказала предельно кратко и стилистически нейтрально, приобрели модальность, которая из сегодняшнего дня кажется едва ли не пародийной, стилистически текст постоянно балансирует между агиографией и нравоучительной сентиментальностью дореволюционной детской литературы [156] .
155
Зощенко М. Рассказы о Ленине. М.; Л., 1939; переиздание: Л.: Учпедгиз, 1940. В том же году рассказы о Ленине вышли в журнале «Звезда» (1940. № 1,7, 8/9). Реакция критиков на появление этих рассказов была в целом положительной: Мартынов И. Новые рассказы М. Зощенко о Ленине //Литературное обозрение. 1940. № 24.
156
О возможности агиографических параллелей к рассказам Зощенко о Ленине см.: Mikhail Zoshchenko. Evolution of a Writer. Cambridge. 1993. P. 132–138.
«Инфантилизация» повествования достигается у Зощенко как лексически, так и морфологически (в частности, избыточным использованием уменьшительно-ласкательных суффиксов, придающим его историям нарочито «сюсюкающий» характер), а история о Козлике, лишенная у Анны Ильиничны сколько-нибудь отчетливой морали, пересказывается им так, что оказывается не менее нравоучительной, чем история о разбитом графине. Маленький Володя, как теперь выясняется, дразнил и пугал страшной песенкой своего брата не просто так, но чтобы научить его бесстрашию. Образ маленького Володи, каким он предстает во всех вышеупомянутых текстах, остается неизменным в главном — это образ извинительно шумного, шаловливого, но в общем и целом педагогически управляемого ребенка. Такое представление, по моему мнению, удачно соответствовало складывающейся с середины 1930-х годов сложной агиографии, призванной, с одной стороны, доктринально соотнести имена Ленина и Сталина, а с другой — персонализировать сталинский культ [157] .
157
Bonnell V.E. Iconography of Power Soviet Political Posters under Lenin and Stalin. Berkeley: University of California Press (Studies on the History of Society and Culture, volume 27 / Ed. by Victoria E. Bonnell and Lynn Hunt), 1997; Hiilbusch N. Djugasvili der Zweite. Das Stalin-Bild im sowjetischen Spielfilm (1934–1954) // Personality Cults in Stalinismus — Personnkulte im Stalinismus / Eds. Klaus Heller, Jan Plumper. Gottingen: V&R unipress, 2004. S. 207–238. См. также: Ленин, Сталин в народном изобразительном искусстве. М.; Л.: Искусство, 1940.
Осознаваемый или нет, агиографический парадокс эпохи сталинизма находит воплощение в неявном, но суггестивно навязчивом искажении исторической и биографической последовательности революционных и постреволюционных событий, какой она предстает в советской идеологической культуре. Среди наглядных свидетельств такого рода замечателен известный плакат-диптих Виктора Говоркова «Во имя коммунизма» (1951), изображающий — в первой из двух его частей — Ленина, склонившегося над картой, отмеченной одинокой звездочкой планируемой стройки, а во второй части — Сталина, склонившегося над картой, испещренной значками — стройками ГОЭЛРО. При визуальной и, казалось бы, исторической убедительности этого изображения его любопытной особенностью оказывается то, что уже первая часть диптиха обнаруживает на нем латентное присутствие Сталина — в подписи к письму, которое лежит перед Лениным и подсказывает зрителю, кто именно стоял у истоков ленинского плана [158] . Образ Сталина — советчика Ленина поддерживается в 1930-е годы различными способами: наиболее наглядными примерами здесь могут служить уже упоминавшийся выше фильм Ромма «Ленин в Октябре», «историческое» повествование А. Н. Толстого «Хлеб», изобразительные и скульптурные произведения вроде известных картин А. Моравова и В. Васильева или скульптуры Г. М ихальцова с солидно вешающим Сталиным и напряженно внимающим ему Лениным [159] .
158
Анализ изображения: Nicolosi R. Die Oberwindung des Sekundaren in der medialen Representation Stalins. Versuch tiber die politische Theologie der Stalinzeit // Originalkopie. Praktiken des Sekundaren / Hgg. G. Fehrmann u.a. Koln: Du Mont (Reihe Mediologie, Bd. 11), 2004. S. 122–138.
159
Фотография скульптуры приведена в книге: Самое дорогое: Сталин в народном эпосе / Под ред. Ю. М. Соколова. М., 1939. С. 25.
Между тем не менее эффективно схожее «переворачивание» исторической последовательности семантически растворено в информационном и иконографическом присутствии в культуре сталинизма образов всегда взрослого Сталина и маленького Володи Ульянова. Даже в тех редких случаях, когда Сталин изображается юношей, — его облик и поведение подразумевает иные, нежели в случае с Лениным, принципиально «серьезные» и «неигровые» коннотации [160] .
Скудность публиковавшихся при жизни Сталина сведений о его детстве обнаруживает при этом и собственно «авторское» волеизъявление: известно, что в 1938 году Сталин пресек намерение издательства «Детская литература» опубликовать книгу для детей, в которой (на манер уже изданных книг о Володе Ульянове) рассказывались бы поучительные истории из его детства. В 1940 году та же участь постигла издание на русском языке книжки Константина Гамсахурдиа «Детство вождя» (вышедшей к тому времени на грузинском языке в Тбилиси и уже доведенной до верстки в Гослитиздате [161] ).160
См., например: Титвинидзе М. Как учился товарищ Сталин // Пионерская правда; 1936. № 3 (119); Ивантер Б. На родине Сталина // Пионер. 1938. № 1. С. 12–13.
161
Большая цензура. Писатели и журналисты в Стране Советов. 1917–1956 / Сост. Л. В. Максименков. М.: Материк (Россия. XX век. Документы), 2005. С. 525 (резолюция Сталина с указанием запретить издание книжки Гамсахурдиа).
В своем письме в издательство «Детская литература» Сталин объяснял свое решение тем, что книга панегирических рассказов о его детстве может способствовать развитию «культа личностей» и препятствовать большевистскому взгляду на историю, в которой не «герои делают народ», но «народ делает героев» [162] . По контрасту с возвеличиванием героев — творцов народа (свойственным, как писал Сталин в том же письме, эсерам) «ответственность» за историю в его собственном случае передоверялась «народу» — тогда как пример того же Ленина (на фоне уже выпущенных книжек о его детстве) парадоксальным образом свидетельствовал об обратном. Если «Сталина создал народ», то Ленин — при всем своем величии — таким созданием не являлся. Будучи моложе Ленина биографически, Сталин оказывался, так сказать, его «историософски» старше: в то время как жизнь Сталина обязывала прозревать за ним «объективную» историю самого (советского) «народа», биография Ленина — не более чем события, хотя и имеющие отношение к истории революции и страны Советов, но не исключающие поучительных или извинительных случайностей «частной» жизни.
162
Опалим И. В. Соч. Т I (XIV). 1934–1940. / Ed. R.H. McNeal, Revolution, and Peace, 1967. P. 273, 274. Письмо Сталина впервые было опубликовано (уже после его смерти) в ноябрьском номере «Вопросов истории» за 1953 год.
Написанная к 60-летию Сталина и опубликованная по-грузински и по-русски поэтическая эпопея Георгия Леонидзе «Детство и отрочество вождя» (удостоенная в 1941 году Сталинской премии второй степени) может считаться на этом фоне исключением, подчеркивающим общее правило: личное и индивидуальное в изображении Сталина подчинено эпически эпохальному. О Сталине-ребенке в ней сказано:
Хочет кликнуть клич он грозный, Хочет море вспенить бурей! Из той же поэмы: Впереди же поющих всех, Он, сверкая лицом, идет. Это песня или боя клич? Это ветер или бури взлет? —В любом случае «он» — не тот, кто играет, шалит и веселится [163] . И в самом деле: случай с разбитым графином или съеденными яблочными очистками труднопредставим в жизнеописании Сталина, — хотя бы потому, что в глазах его современников ему приходилось решать вопросы, серьезность которых демонстрировалась не мифологическим прошлым, но идеологическим настоящим — трудностями коллективизации, задачами промышленного строительства, происками «врагов народа» и угрозой войны. Примеры визуального соприсутствия Сталина и Ленина-ребенка кажутся при этом значимыми именно в плане политической теологии, выстраивающей властную иерархию не от прошлого к настоящему, а от настоящего к прошлому. Одной из иллюстраций этой теологии могла служить, в частности, та же городская скульптура, характерно объединявшая в рамках единого композиционного пространства «Ленина-ребенка» и «Сталина с детьми» [164] .
163
Леонидзе Г. Сталин. Эпопея. Кн. 1: Детство и отрочество. М.: Военное изд-во Мин-ва вооруженных сил Союза ССР, 1949. Первоначально на русском языке были опубликованы отдельные главы из поэмы (Дружба народов. 1940. Кн. 4 (март); Новый мир. 1941. № 2. С. 5). На русский язык поэма была переведена Н. Тихоновым. Борис Пастернак, которому ранее было сделано предложение перевести поэму Леонидзе, от этого предложения уклонился (Пастернак Е. Б. Борис Пастернак. Биография pastemak.niv.m/pastemak/bio/pastemak-e-b/biograrlya-7-4.htm#I81). Об особенностях сталинской иконографии в литературе см. сводку образцовых примеров в: Черемнин Г. С. Образ И. В. Сталина в советской художественной литературе. М., 1950. Исследование на эту тему: Marsh R.J. Images of Dictatorship: Portraits of Stalin in Literature. London; New York, 1989.
164
Например, в «Саду Пионера» по Садовой улице предвоенного Томска. В «характеристике монументальной скульптуры Томска», составленной в августе 1941 года начальником главреперткома Мочал иным по заданию Томского горисполкома, первая скульптура оценивается невысоко («…в ней нет композиционного замысла, к тому же фигура изуродована весьма примитивной побелкой»), тогда как вторая — «очень хорошая работа, раскрывающая лирическо-интимные черты образа Вождя» (цит. по: Привалихина С. Мой Томск. Томск, 2000. С. 97). Примером того же рода может быть названа уже упоминавшаяся выше серия марок, вышедшая в 1944 году. Первой и последней маркой этой серии стали портреты «Сталин и Ленин», обрамляющие портретную биографию Ленина.
Идеологическое встраивание образа Ленина в политико-теологический контекст позднего сталинизма выражается также в известной подчиненности самого этого образа его педагогическому использованию. Советский школьник с ранних лет призывался к тому, чтобы «быть как Ленин». В равнении на маленького Володю советские школьники в определенном смысле уравнивались с ним: то, что они знали о Ленине-ребенке, делало его эталоном для подражания, но не превращало его в недосягаемый идеал, воплощенный Сталиным. Хорошим примером этой закономерности может служить некогда известное стихотворение Сергея Михалкова «В музее В. И. Ленина» (1950), где галопирующий и едва ли не авантюрный рассказ о детстве, взрослении и превращении маленького Володи в вождя революции (с упоминанием читанных им книжек, похвального гимназического листа, посещения тайных сходок, полицейской слежки, ссылки в Сибирь, скрывания в шалаше, штурма Зимнего, ночной работы в Кремле) завершается умиротворяющим появлением Сталина, советами которого он благодарно пользуется:
Крестьяне из далеких сел Сюда за правдой шли, Садились с Лениным за стол, Беседу с ним вели. И здесь со Сталиным не раз Советовался он… Весь кабинет его сейчас В музей перенесен. Вот фотографии висят, Мы снимок узнаем, — На нем товарищ Ленин снят Со Сталиным вдвоем. Они стоят плечом к плечу. У них спокойный вид. И Сталин что-то Ильичу С улыбкой говорит.