Веселые и грустные истории про Машу и Ваню

К концу этого слова он очень устал. Он раскраснелся. Кончики пальцев, когда он выводил буквы, белели от напряжения. Но он дописал это слово. Дальше надо было писать «Дед Мороз».

– Все, больше не могу, – признался Ваня.

– Ну ладно, в следующий раз допишем, – сказал я. – Вам все равно надо спать.

– Нет, сейчас! – прошептал Ваня. Надо было что-то делать.

– Ну ладно, – сказал я. – Поставь здесь восклицательный знак. Дед Мороз поймет. Главное, что ясно: вы с Машей его уважаете.

Я посмотрел на то, что у нас получилось: «Уважаемый!»

Так к человеку в темном переулке обращаются хулиганы, прежде чем избить его до полусмерти.

– Ну вот и хорошо! – бодро сказал я. – А теперь – спать!

– Папа, – сказал Ваня, – а как же он узнает, что мне подарить?

Я содрогнулся, представив себе, что мы все-таки вынуждены будем это сейчас писать.

– Так… – сказал Ваня.

И через несколько секунд он нарисовал рядом с этим словом домик.

– И что? – спросил я. – Ты что, хочешь, чтобы он подарил тебе домик?

– Ну да, – сказал Ваня. – Конечно. Он мне очень нужен.

И он искоса посмотрел на Машу. Я понял, для чего он ему нужен. Ему необходимо время от времени побыть одному.

– А, ну ладно, – сказал я, не веря, что все так счастливо закончилось. – Я думаю, Дед Мороз поймет. Теперь будете спать?

Они заснули все-таки позже, чем я. Я-то, выкрутившись из всех сложностей этого вечера, заснул сразу и с большим облегчением.

И только утром я подумал о том, что самая глобальная сложность только появилась в моей жизни.

Я подумал о том, что это за домик должен принести Ване Дед Мороз.

Я не знаю, я не понимаю, почему они, которые встают в половине восьмого утра, не хотят засыпать в час ночи. Я вообще-то не укладываю их, поэтому я уверен, что если делать это как надо, то в 10 вечера они будут спать мертвым сном. У них просто не будет другого выхода.

А так я слышу, как их мама говорит им:

– Так, выключаем свет, подставляйте ладошки, сейчас придет Оле-Лукойе, положит вам в ладошки сон, и вы уснете.

Лично я бы сразу нашел что ответить. Можно, например, сказать, что Оле-Лукойе промахнулся и положил сон мимо ладошек. Или можно сказать, что щель между ладошек была слишком широкой и сон проскользнул в нее так же быстро, как капелька соленой воды скользит иногда по щеке. Можно еще что-нибудь придумать, чтобы побороть врага его же оружием и не спать, когда не хочется.

А можно сделать так, как поступил Ваня.

– Мама, – сказал он, – ты каждый вечер рассказываешь одно и то же. Придумай еще что-нибудь.

Этого было достаточно, чтобы Алена хлопнула дверью – причем у них перед носом, так как оба тут же, конечно, вскочили.

Но главное вот что: человек, который намерен уложить детей спать, и правда становится их врагом. У меня тоже был случай убедиться в этом, и не один. Я ведь видел эти беспомощные попытки уложить детей, заканчивающиеся успехом, который только с большой натяжкой можно назвать безоговорочным: они падали в кровать, только когда у них полностью заканчивались силы. Причем только они сами в состоянии измотать друг друга.

Так вот, я наконец решил показать класс. На прошлой неделе я застал Ваню развалившимся на ступеньке лестницы. Ему уже давно маловато этой ступеньки, но все-таки если постараться, то можно, поджав ноги, лечь на пути отца.

И он, конечно, прикрыл глаза.

– Иван, – сказал я, – ты знаешь, что ты должен делать.

Глаза-то он открыл. Ему очень не понравилось, что я назвал его Иваном. Но на войне как на войне.

– Я не пойду спать, – твердо сказал он.

– Не пойдешь? – переспросил я. – А я думаю, что пойдешь. Я сейчас посчитаю до трех, и ты пойдешь. Я начинаю считать.

Я не представлял, что я буду делать, если я досчитаю до трех, а он не пойдет. Я бы, наверное, что-то придумал. Но мне бы очень не хотелось.

Но он встал еще на счете «два». На счете «три» он лежал в кровати. Было тихо. Маша, кажется, заснула еще раньше.

Я осторожно спустился вниз и с облегчением занялся каким-то неотложным делом, которое откладывал уже пару месяцев. Эта легкая победа даже как-то обескуражила меня. С другой стороны, я еще раз убедился, что детей нужно и, главное, можно очень рано укладывать спать.

Прошло часа два. Потом еле слышно скрипнула ступенька. Кто-то сделал пару неуверенных шагов по лестнице и замер. Я подумал, что все это мне показалось, потому что еще минут десять после этого снова была полная тишина. Потом я снова услышал какой-то интершум. Я поглядел на лестницу. Вроде никого.

И в этот момент я услышал этот громкий, на пределе возможного страдальческий голос:

– Ты испортил мне все утро!

Ваня выкрикнул туда, вниз, всю свою боль, не пожелав снизойти до меня, ибо на лестнице в зоне моей видимости не показались даже его ноги.

Почему-то именно все утро я ему испортил. Он, наверное, все эти два часа думал, что мне сказать. Может быть, он сначала хотел сказать, что я испортил ему всю жизнь, но потом посчитал до десяти (он это уже умеет) и успокоился.

Потом мне стало понятно, что он хотел остаться человеком после акта насилия, совершенного по отношению к нему. И он не уронил своего достоинства после того, что сказал. Он просто гордо удалился к себе в спальню, забрался на второй этаж своих нар (на первом по-прежнему спала хорошая девочка Маша) и мгновенно уснул беспробудным сном человека, сделавшего в этот вечер свое дело.

На следующий вечер все повторилось. Да, по-прежнему все понимали: это война. И Ваня, придя из детского сада, занялся строительством баррикад. Он стащил со второго яруса своей кровати два толстых матраса длиной метр восемьдесят (и я до сих пор не понимаю, как это ему удалось) и сложил их друг на друга в ванной комнате, между душевой кабиной и умывальником. Туда же он перетащил две подушки и перестелил белье. Все это он сделал за те пять минут, пока уходила няня и приходила Алена. Он ждал этой паузы весь день. Он все рассчитал.