Веселые и грустные истории про Машу и Ваню

Алена не смогла ничего сделать. Он встал на входе в ванную комнату грудью. У двери лежал меч. Еще два меча и один пистолет лежали прямо на одеяле. Не нужно и говорить, что еще один пистолет был у него в руке. И это была не пустая угроза: пистолет был водяной.

Алена отступила. Она была так потрясена, что ничего не сказала ему. Все это она сказала мне. Я не поверил. Я поднялся и увидел все своими глазами. Ваня стоял с перекошенным лицом с пистолетом в руках и готовился нагнуться, чтобы в любую секунду подхватить меч.

Но это ему не потребовалось. Я, тоже потеряв дар речи, спустился, чтобы обдумать план действий.

Ну, у меня было не так много вариантов. Можно было сказать, что если он не ляжет спать, то они не пойдут завтра на каток на Красной площади встречаться с Дедом Морозом, который будет раздавать новогодние подарки. Но это было бы слишком жестоко. Кроме того, это могла услышать Маша, которая полюбила этот каток всей своей беззащитной детской душою даже больше, чем рол-лердром в одном городке на краю Московской области. Она ходит на этот каток по три раза в неделю, знает в лицо всех инструкторов, занимающихся в центре катка такими же, как она, беспомощными детьми… И эти инструкторы, впрочем, ей уже почти и не нужны, потому что они уже научили ее, на мой взгляд, здорово кататься и без их помощи… И вот если она бы услышала, что из-за Вани может сорваться завтрашнее ледовое представление на Красной площади… Нет, об этом лучше бы даже и не думать. Мир еще не знал такого оголтелого отношения к детям. Меня можно было бы судить за преступление против человечности, и я бы, надеюсь, отказался от адвоката и не стал бы защищать себя сам.

Обо всем этом я думал, размышляя, как достать Ваню из ванной.

Ну, я придумал. Я взял Ваню на руки, перенес его в спальню и положил к Маше. Все произошло слишком быстро. Он не успел сделать ни одного выстрела.

– Кто встанет, тот будет иметь дело со мной, – сказал я и вышел.

Я думал, он заплачет. Но он промолчал. Это мне очень не понравилось. Минут через десять я поднялся, чтобы проверить, как там. Очень неспокойно было у меня на душе. Впрочем, я понимал, что в этой квартире страдают сейчас все, кто не спит, в том числе Алена.

Поднявшись, я услышал какое-то приглушенное бормотанье. Кто-то что-то кому-то глухо выговаривал: «Ду-ду, ду-ду». Что-то такое я себе сразу представил: «Нельзя так просто сдаваться, сестра, мы должны сопротивляться, да кто он такой, в конце концов…»

Я решил, что сейчас или никогда. Или я, или он. Надо было закончить все это здесь и сейчас. Я распахнул дверь в их спальню и спросил… Что же я спросил? Нет, не то что: «Кто здесь?» Нет, я сказал самое глупое из всего, что мог:

– И что?! – спросил я.

Ну, это было примерно так: «Кто тут против меня?» Ваня промолчал.

– Папа, – звонко, особенно для такого времени суток, произнесла Маша, – Ваня сказал, что…

– Подожди, Маша, я сам скажу, – вздохнул Ваня. – Я сказал…

Он замолчал. Ему было трудно повторить это. Я уже, честно говоря, не очень-то и хотел это услышать. Если он так долго готовился, то это, очевидно, требовало особого мужества, а значит, еще больше мужества требовалось, чтобы услышать то, что он собирался сказать.

– Я сказал… – повторил Ваня. – Я сказал: «Маша, от папы исходит зло».

– А ты что, Маша? – пробормотал я.

Я был убит просто. Раздавлен. Я думал только об одном: за что?

– А я ничего, – сказала Маша. – Ты же вошел.

– Ваня, – спросил я, – это все, что ты сказал?

Он помолчал, потом добавил:

– Нет, не все.

– А что еще?

– Он сказал… – осторожно начала Маша.

– Я сказал: «Надо что-то делать», – быстро пробормотал Ваня.

Ну, хоть в этом я почти не ошибся.

Я вышел из их комнаты.

Потом я как-то бесцельно бродил по квартире и слышал, как наверху открываются и закрываются какие-то двери. И какое-то кряхтенье я слышал. Я знал, что происходит: Ваня, празднуя свою победу, перебирается из детской в ванную, в свое оборудованное временное жилище, в свой шалаш, и ложится в свою походную постель.

Я не мешал ему. Я так и не поднялся больше наверх. Мне хватило того, что я уже услышал. Да, они не зря научились говорить.

В ту ночь я, как говорится, не сомкнул глаз. А они спали хорошо. Им снилось, наверное, как они катаются на льду по Красной площади. Маше это уж точно снилось. А Ване, скорее всего, ничего не снилось. Воинам не снятся сны. Они их презирают.

На следующее утро они поехали на Красную площадь, и там все, что хотела, получила Маша. На новогоднем ледовом представлении Кот, Хранитель часов – по-моему, на Спасской башне, – выхватил ее из ряда зрителей и, покатавшись с ней по льду, спросил у нее, не холодно ли ей, и она в микрофон крикнула на всю Красную площадь:

– Не-е-е-е-т!!!

И ей теперь будет о чем вспомнить в жизни.

Ваня спокойно смотрел на происходящее и с достоинством улыбался. Он даже не завидовал Маше. Воины лишены мелочных человеческих чувств. Завернувшись в плед, он пил горячий шоколад. Похоже, он на всякий случай набирался сил к вечеру.

Но он мог не беспокоиться. Я уехал из дома. Следующую ночь я провел в лондонском отеле и опять не спал. Мне никто не мешал. Я просто не спал, и все. Я не мог заснуть, потому что у меня колотилось сердце и в голову лезло столько всего, что лучше я не буду ничего из этого рассказывать. Я не мог заснуть. Я просто, черт возьми, не мог заснуть. В эту ночь я чуть не сошел с ума.

Потому что на следующий день я должен был встретиться со своим двадцатилетним сыном Никитой, которого не видел последние шестнадцать лет.

Мы встретились с ним на Пиккадилли-серкус, возле бронзового лучника с крылышками, обнесенного синим забором, я не нашел лучшего места, и может быть, его и не было. Любое место, где мы встретились, стало бы лучшим.

До этого мы два месяца переписывались по электронной почте. Каждое его письмо начиналось словами: «Привет, Андрей».

– Здравствуй, отец, – сказал он.

Он увидел меня первым.

2007. Ваня, Маша и Никита

После того как я встретился с Никитой, моя жизнь изменилась. Его жизнь, мне кажется, тоже. Он пишет мне чаще, чем я ему, мы видимся реже, чем хотелось бы, и в этом смысле мои отношения с двадцатидвухлетним мальчиком мало чем отличаются от отношений с шестилетним мальчиком. И все-таки мы общаемся. Мы – родные люди, и мы вместе. Я чувствую это все время.

И я чувствую, что Маша в этом, 2007-м году не подросла, а выросла. Она пошла в школу, и это была огромная проблема. Сначала мы думали, отдавать ее или не отдавать в шесть лет, потом решили, что, конечно, надо отдать, и отдали. И сбросили ее, как в омут головой. И она выплыла.

А я задумался, что же мне делать теперь. Писать или не писать эти истории? Все так изменилось. Они все там, в школе, или уже умеют читать, или вот-вот научатся. Имею ли я право рассказывать о личной жизни Маши всем вокруг? И школа же – часть жизни. То есть я буду писать и про эту часть жизни. А она в эту школу ходит. И все это – вмешательство и в ее частную жизнь, и в частную жизнь школы.