Веселые ребята

— Что это? — сначала прошептала, а потом перешла на крик и визг Стеллочка. — Ой, что это, что это, о, тварь, кто это, мерзость, дрянь, сволочь, откуда это, вон, вон, вон из моего дома, да как ты посмела, как ты посмела, девку привел, девку, да ты еще не знаешь, что я с тобой сейчас сделаю…

С этими словами она подскочила прямо к кровати и, не обращая внимания на негодующий ответный рык гинеколога, попыталась сорвать с омерзительной парочки одеяло. Однако заведующий отделением Чернецкий не зря все же провел с визжащими и кричащими женщинами большую часть своей непростой жизни. Вместо того чтобы выскочить как ошпаренный в чем был (а он был вовсе ни в чем) из постели, он выкатил на Стеллочку непримиримые глаза и заорал в ответ, чтобы она сама убиралась куда подальше из его комнаты. Завязалась яростная схватка за обладание одеялом, но поскольку Стеллочка была абсолютно одна, а любовников оказалось вдвое больше и они, судя по всему, готовы были скорее умереть, чем уступить, Стеллочке пришлось изо всех сил плюнуть в своего мужа и эту его приблудную шлюху, попасть частично на шлюхин подбородок, частично на мохнатое плечо гинеколога, а потом, ни секунды не мешкая, перебежать, рыдая, из кабинета в спальню. Там она принялась выкидывать из общего шкафа носильные вещи гинеколога, разодрала от ярости несколько прекрасных заграничных рубашек и совсем потеряла свой миловидный облик, потому что все ее складно соединенные друг с другом черты исказились до неузнаваемости и что-то ведьминское, исконно женское проступило в этом испанском лице, несколько даже одуревшем от бешенства.

Пока мать его единственного ребенка рвала и метала прекрасные заграничные вещи, гинеколог Чернецкий наспех оделся и вывел из супружеской квартиры ужасно огорченную и голубоглазую санитарку Зою Николавну. В темноте Неопалимовского переулка Зоя Николавна упала на грудь любимого человека, и у нее началась истерика.

— Ладно, ладно, детка, — пробормотал гинеколог, гладя вспотевшими ладонями талию санитарки, — что-нибудь придумаем, не плачь только…

Подкатило такси. Гинеколог Чернецкий сунул таксисту пятерку, поцеловал соленые от слез щеки Зои Николавны («до завтра, детка, не плачь») и медленно вернулся к себе в квартиру. В квартире все было перевернуто вверх дном, а дверь в спальню изнутри заперта на ключ.

— Стелла, — грубо сказал гинеколог и стукнул в эту дверь пяткой, — открой немедленно.

— Сволочь, — сказала Стеллочка.

— Хорошо, — устало согласился Чернецкий, — я люблю другую женщину.

В ответ раздалось гробовое молчание.

— Для тебя, кстати, — сказал он, — тут не должно быть ничего нового. Мы давно чужие. Что ж ты думала, что я монахом стал за это время?

Стеллочка не отвечала.

— Хватит, — сказал он, — ты мне скажи, чего ты хочешь: разводиться?

— Интересно, — задумчиво произнес успокоившийся вдруг голос Стеллочки, — ты действительно думаешь, что я такая идиотка, или притворяешься?

— Не понял, — встрепенулся гинеколог Чернецкий, который и в самом деле не все понял.

— Ты, значит, думаешь, что я буду разводиться и разменивать квартиру? Совсем, что ли, ничего не соображаешь? Нет и нет! Я подожду, пока ты подохнешь и квартира достанется мне! Я отсюда шагу не сделаю!

— С чего ты взяла, что я подохну первым? — поинтересовался заведующий отделением.

— Потому что на десять де-е-евчо-о-онок по статистике девять ре-е-ебя-я-ят! — издевательски и немного фальшивя, как всегда, когда доходило до музыки, спела Стеллочка. — Потому что люди медицинского труда редко живут долго! А я уж, будьте любезны, постараюсь! Подохнешь как миленький!

Она вдруг распахнула дверь, и гинеколог Чернецкий даже отпрянул. Перед ним стояла настоящая, кубинская, судя по облику, ведьма. Волосы ее торчали во все стороны, черные глаза извергали пламя. Она была в красном лифчике, похожем на цветы мака. Над левой грудью вздрагивал довольно большой синяк с кровянисто-желтым подтеком.

— А вот это что такое? — раздувая породистые ноздри, спросил гинеколог Чернецкий и ткнул пальцем в Стеллочкин некрасивый синяк. — Целоваться изволили?

Стеллочка торопливо схватила валяющуюся на кровати черную кружевную шаль — подарок ко дню Восьмого марта от мужского коллектива Дома дружбы, набросила ее на остаток слишком крепкого поцелуя и, подбоченясь, пошла на гинеколога Чернецкого ничем не хуже, чем Майя Плисецкая в балете «Кармен-сюита».

— Квартиру ты не получишь, дочь не увидишь! Можешь убираться к своей лимитчице! Слышал, что я сказала?

Появившись на работе после почти совсем бессонной ночи и зайдя первым делом в процедурную, где старшая медсестра Анастасия Михайловна, полная крашеная блондинка с вытравленными перекисью небольшими усиками, обрабатывала нагноившийся на чьем-то рыхлом животе шов, гинеколог Чернецкий первый раз почувствовал, что все эти женщины, включая дочь, жену и любовниц, вызывают в нем страх, смешанный с легким физическим отвращением. Он ощутил себя мальчиком, круглоголовым и застенчивым, которому вечно влетало то от матери, то от учительницы, и приходилось врать, боясь, что тебя вот-вот застигнут на чем-нибудь ужасном, постыдном, и тогда начнется крик, ор, визг, угрозы. Потом, когда круглоголовый мальчик вытянулся в высокого и красивого, прекрасно зарабатывающего благодаря отцовским связям молодого специалиста, начались другие крики и другая ложь, и теперь ему казалось, что он много лет ничего и не делал, а только медленно проваливался в какую-то темную, затягивающую его воронку, которая и есть, собственно говоря, не что иное, как ЖЕНЩИНА. Эта воронка, кажущаяся уютной, теплой, прячущей от мира, тысячью мельчайших щупалец зацепила его, как крючками, вдоль и поперек изодрала всю его добротную мужскую оболочку, и теперь, окровавленный и израненный, он делает судорожные движения, пытаясь отцепить от себя эти микроскопические закорючки, но у него ничего не получается, потому что у воронки нет дна, внутри ее нет просвета и выхода обратно тоже нет, — остается только зажмуриться и продолжать это утомительное и отталкивающее путешествие.

Гинеколог Чернецкий закрыл за собой дверь кабинета и сказал, чтобы готовили больную к операции. Он спустится через десять минут. На письменном столе его стояли две фотографии: матери, Любови Иосифовны, и дочери, Натальи Чернецкой. Он внимательно всмотрелся в каждое из этих лиц. Оказывается, они были похожи друг на друга. Да, узкие глаза и вот эти продолговатые скулы. Ему пришло в голову, что между покойной матерью и растущей дочерью нет никакой разницы, если не считать, что одна жива и ей четырнадцать, а другая мертва и ее больше пяти лет назад благополучно спрятали в землю.

«Да ведь это все временно, — холодея от того, что приходит в голову, пробормотал гинеколог, — ну, сейчас, сегодня, скажем, мы живы, а завтра, скажем, нас не будет, и что? Какая разница: год туда, два сюда, если кончается тем же самым?»

Он вспомнил, как заболевшая мать продолжала ревновать отца и как она, лысая от химиотерапии, сидела у окна, ждала, пока подъедет его машина, и тут же, дождавшись, хватала со стола зеркальце и начинала судорожно красить губы, подводить дряхлеющие узкие глаза…

На что она рассчитывала? Что статный холеный отец опять потянется к ней, к этой ее облысевшей плоти? А девочка, дочь их Наталья Чернецкая, которую сам он только что катал в розовой коляске по приятно шуршащему осенней листвой скверу? Куда она так торопилась, когда в четырнадцать лет затянула в себя чужого наглеца?

В разгаре этих новых и жутких мыслей в дверь заведующего отделением поскребся розовый ноготок санитарки Зои Николавны, и тут же возникла на пороге вся она — светловолосый, взволнованный ангел с полуоткрытым от страдания ртом.

— Живой? — полуоткрытым ртом спросила санитарка Зоя Николавна.

Гинеколог Чернецкий первый раз в жизни увидел ее так, как он никогда ее не видел, даже и не представлял себе, что так вообще можно кого-то видеть. Зоя Николавна стояла под его напряженными глазами словно под рентгеновским аппаратом, и зрачки гинеколога медленно и дотошно изучали эту новую, неожиданно раскрывшуюся ему Зою Николавну. Под светлыми сияющими ее волосами метались совершенно одинаковые, мокрые, ноздреватые существа, которые сама Зоя Николавна считала своими мыслями. Существа эти были больны, поражены каким-то неизлечимым псориазом, вызывающим сильный зуд внутри всей ее головы, и бедная, рано или поздно обреченная на смерть Зоя Николавна, думая все время об одном и том же, как бы изо всех сил скребла ногтями одно и то же место. Она в кровь расчесывала затею, как ей устроиться в жизни и выйти замуж за Чернецкого и победить его крикливую жену Стеллочку, но в это же самое время — если всмотреться глубже, — можно было увидеть, как ниже, под ее прозрачной кожицей, билось уставшее сердце, ничего не умеющее и полностью зависящее от этих ноздреватых, мокрых существ. Как дважды два было ясно, что, если уж они совсем замучают Зою Николавну, оно, это ее беззащитное, молоденькое сердце, уродливо скорчится, станет из розового синевато-серым и лет через пятнадцать-двадцать организует Зое Николавне веселую жизнь с нитроглицерином и вызовами неотложки.

— Я живой, — ответил между тем заведующий отделением Чернецкий, желая заглушить в себе тяжелое чувство и как можно крепче зажмуривая эти свои новые, неожиданные глаза. — Как ты добралась вчера, детка?

Стеллочке тоже было очень и очень несладко. Она даже подумала бросить все и укатить на дачу к дочери, но оставлять мужа одного в городе с этой «лимитчицей» — как быстро и верно окрестила Стеллочка Зою Николавну — было по меньшей мере неразумно, и нужно было, наоборот, продумать новую тактику поведения и подготовиться к худшему. Существовал еще один человек, а именно тот самый немолодой «сослуживец», который уже третий год морочил Стеллочке голову. С одной стороны, все эти совместные поездки, эти белокрылые океанские лайнеры, эти, со свежевымытыми палубами, катера, дивное время в роскошной гаванской гостинице «Капри», где у входа седой, очень смуглый усатый портье почтительно склоняет голову, когда ты впархиваешь с раскаленной, заросшей пальмами улицы, а потом поднимаешься на лифте к себе в номер, и ветер с океана раздувает пышную белую занавеску твоего открытого окна, и ты, зажмурившись, долго стоишь под душем — в беломраморной, с золотом, ванной комнате (ах, американские эксплуататоры, ах, кровососы!), а потом в белом платье спускаешься в ресторан, где проворные, тоже очень смуглые, с проборами, официанты подают тебе на белых блюдах совершенно невиданные вещи: кальмары, например, в белом вине, или устриц, или — из свежезарезанной, американскими кормами откормленной кубинской коровы — сочные бифштексы… А картофель — боже мой! Шестнадцать видов картофеля! И есть даже такой сладкий, что никогда и не подумаешь, что это, честно говоря, тоже картофель! А ананасы, из которых ручьями льется сок! А кокосовые орехи с голову московского школьника! Ах, да что говорить!