Веселыми и светлыми глазами

— Наш отец умер сразу же после войны. Кого ты имеешь в виду? Конкретно? Учителей, маму? Может быть, дядю Сашу?

— Да нет, никого конкретно. Я в целом.

А я думал. Я сидел, смотрел на солнечные пятна под деревьями на песке и думал. Я почему-то вспомнил вдруг моего школьного учителя физики Николая Васильевича Бокчея. Я вдруг ясно увидел этого толстенького и лысого старичка в сером простом костюме. Брюки немного пузырились на коленях, хоть и были всегда отглажены. И старый потертый портфель.

Ребята рассказывали, что во время войны, в блокаду, Николай Васильевич оказался в доме, который разбомбили. Он стоял в простенке между дверей. Дом рухнул, несколько пролетов. А он остался стоять на четвертом этаже. Он стоял там в дыму, в пыли, между раскачивающихся дверей. Он стоял, пока его не сняли. Но это я слышал от ребят. А сейчас я вспомнил другое. Совсем другое.

…Мы собрались во дворе у школьного крыльца. Нас было человек тридцать. Нам не очень-то хотелось идти на экскурсию на эту Пятую ГЭС, мимо которой мы каждый день ходили в школу. Ну что там могло быть интересного, на что там можно было смотреть!

В то утро мы весело носились друг за другом по двору. Но появился Николай Васильевич.

— Идемте! — сказал он нам, и мы пошли. Он шагал впереди нас, веселый и быстрый. В проходной ГЭС он стоял рядом с вахтером и, пропуская нас через турникет, все время повторял: «Это — мои, это — мои».

Потом мы ходили по ГЭС. Ходили по чистым и светлым залам, где стояли генераторы, где мелко дрожал пол и где дышалось легко, как после грозы.

А затем прошли в помещение четырехэтажной высоты. Здесь было полутемно, и потолок был где-то высоко-высоко над головами. А все стены были гладкие, высокие и темные. Смотреть быть явно нечего.

Но вдруг Николай Васильевич сказал нам:

— Посмотрите вот на этот луч света. Обратите внимание. Свет распространяется прямолинейно. Видите?

Мы все подняли головы и увидели белый ровный луч, который как стрела падал к нам сверху. Свет распространялся прямолинейно. Он не делал никаких зигзагов. Закон физики.

Все очень просто…

Я сидел и думал. И почему-то вдруг вспомнил этот луч света. Именно этот луч. Как он падал прямо к нам, не искажаясь…

— А ты что скажешь? — вдруг спросил Витя.

— Я? — Я будто очнулся. — Я ничего не скажу.

Я хотел было сказать ему про луч. Но почему-то стесняюсь говорить о таких вещах вслух.

— А в общем-то она права.

— Ха-ха! Вот ты ей и попался! Недаром сказано, любовь слепа. Хоть она мне и сестра, еще раз тебя предупреждаю: это же прокурор! Убегай скорее!

— Перестань, Витька! Вот дурак! Вот представляешь, он всегда такой, как ребенок.

А я незаметно пожал ей руку. Так легко пожал. Что значило: «Не сердись. Не обращай на него внимания. Я тебя люблю. Я же знаю, что он добрый. Он добряк».

— Пойдем, покидаем в баскет, — предложил мне Витя.

Мы пошли на площадку.

Витя играл легко и красиво. Он, как таран, проходил мимо защитников, прорывался под щит. Прыжок! Два очка. Мяч в воздухе. Прыжок! Еще два очка.

Я разыгрывал мяч. Я начинал атаку. Я слышал, как болельщики кричали мне: «Дай Вите! Молоток-мужик!» Я знал, что сейчас все смотрят только на него. Я и сам любовался Витей.

— Минутку, братцы! Подождите, не бросайте, не убейте меня!

На площадку вышел парень в рабочей спецовке.

— Послушайте, ребята, помогите разгрузить машину, — попросил он. — Все ушли на обед, а мне ехать надо.

— Ну вот еще! — сказал кто-то. — Подождешь, когда придут, тебе за простой платят.

Ребята не глядели на шофера, прохаживались по площадке. Кто-то небрежно поигрывал мячом.

— Но мне вот так вот надо, — сказал шофер. — Я вас прошу как человека: помогите. У меня жена… ну… в больнице.

— Пошли поможем, — сказал Витя. — По-быстрому.

И мы пошли. За нами еще несколько парней. Шофер суетливо побежал впереди.

Машина была гружена здоровенными балками. Их пришлось осторожно скатывать по доскам и складывать одна на другую. К тому же они пачкались. Мы провозились с ними почти весь обеденный перерыв.

За минуту до звонка мы с Инной выбежали за проходную. Инна позвонила домой. Она говорила, а я стоял рядом с телефонной будкой, смотрел на разговаривавшую Инну, не слышал слов, но по выражению ее лица, по прищуру глаз понимал — все хорошо. Я чувствовал, что по-другому и быть не может. Сейчас все должно быть хорошо. Только хорошо! Весна!

— Маме лучше, — открыв дверь, быстро сказала мне Инна. — По голосу слышно.

А затем мы, обгоняя друг друга, бежали до проходной.

После полудня на вышке было особенно солнечно. От света щурились глаза. Нева вся играла и серебрилась зеркальными чешуйками. В проезжающих по набережной машинах взбрызгивали искрами стекла.

Я включил приборы. Они загудели гулко, будто в них забрались шмели.

На вышку, таща громоздкий волномер, поднялся Витя. Молча скинул волномер мне на руки. Разогнулся, морщась и держась за поясницу.

— Фу пропасть! Лифт испортился.

— Как? Я только что видел, он поднимался.

— Вот то-то и плохо, что поднимался! Можно уехать, когда на третьем этаже дверь шахты не закрыта. Поэтому не поднимают, опасно. Дядя Саша там специально кабину оставил, пошел механиков вызывать. Вот повезло!

3

Мы таскали блоки. Полдня. Сначала несли их наверх, а затем, настроив, вниз.

К обеденному перерыву я устал, как после лыжной гонки. Болели руки и ноги. Все болело. Витя присел отдохнуть. Он сидел, прислонившись затылком к перилам.

— Я взволнован, — сказал он мне. — Я сегодня до слез сочувствую ишакам! Садись рядом, отдохни. Посидим и подумаем вместе, как бы облегчить их участь.

Я промолчал. Мне говорить не хотелось.

Я спустился вниз. Не выбирая, взял блок, поставил в угол ломик, что лежал под ним, и пошел наверх. На пути встретил Витю. На площадке я положил блок рядом с другими. Постоял немного у перил и снова пошел вниз. Не помню, но, кажется, я спустился до четвертого этажа. И тут я услышал… А может быть, мне показалось, что я услышал. Был глухой удар. И вскрик. Может быть, сначала вскрик. Я тотчас почувствовал — что-то случилось. Там, внизу. И я побежал вниз. Я мчался, перепрыгивая через две-три ступеньки. И когда я бежал, кажется, уже тогда я догадался, что произошло что-то страшное, невозможное, непоправимое. Помню, как я подбежал к открытой двери шахты лифта на третьем этаже, помню, как бежали туда же ребята из цеха.