Весеннее солнце зимы. Сборник

Мы много путешествовали, и вскоре это стало живейшей потребностью для меня. Я, наверное, снова впал в крайность. Раньше я был почти независим — теперь я зависел от всех, от каждого. Раньше, даже когда я очень страдал, мне не нужно было собеседников. Я мог умереть от отчаяния — но и тогда мне не нужен был никто. Собственно, я и сам не нужен был себе. Все человечество — вот в чем только и ощущал я себя. И нужен был себе — человечеству только как агент, как средство для того, чтобы отыскать преемника. А отыскав, мне казалось, вполне бы мог без всяких эмоций, без всяких сожалений демонтировать себя.

Артем был первым отдельным существом, нужным мне. Артем — он был как бы против всего того, чем жил я раньше. Может быть, он и нужен был человечеству, но прежде всего он был нужен мне. Нет, не так. Что значит — мне, если никогда я не любил себя? Мне нужно было, чтобы он существовал. Почему? Я этого не мог бы сказать. Человечество, что и говорить — без человечества Артема попросту не было бы! Но и человечество без Артема — это было как бы что-то произвольное только во мне. Артем был первым, кто в моем понимании нужен был человечеству — и не как агент!

И вот теперь, когда не стало Артема, я вдруг стал нуждаться еще и в других существах.

Причина, наверное, крылась не только в утрате… Дело было, наверное, и в тех призрачных встречах с Артемом, когда я пускал сплошняком память, когда я строил другое прошлое — не то, которое было в самом деле. Адам боялся за меня, но я вышел из этого не только измученным. Как рассказать то, что произошло?.. Дело в том, что мне нужно было не любое прошлое… Я нуждался не просто в прошлом, где был бы Артем. Хотя и это было хлебом голодному. Я, потеряв стыд, искал, делал прошлое, в котором бы Артем был рад меня видеть. Как слепой щенок, как дрессируемое животное, пытающееся понять, что от него требуется, тыкался я то в одну, то в другую сторону, выискивая, нащупывая то единственное решение, которое должно было сделать меня существом, близким Артему. Я в двадцатый, в тридцатый раз крутил память об Артеме, я глядел на него, как будто не думая, глядел, как он рассматривает отчеты Куокконена, как разговаривает с людьми, с машинами, с детьми, как слушает меня и других, как смотрит на небо, на деревья, на животных… Очнувшись, я задавал другое прошлое, которого никогда не было, и в этих никогда не существовавших в действительности встречах я сначала все старался остаться с Артемом наедине. Если его хотели видеть другие, если он сам хотел видеть других, я старался не допустить этого. Он, кажется, понимал, почему мы всегда одни, и все-таки не сердился. Он был внимателен. Но внимателен и ласков он был из жалости! В своем иллюзионе я мог сделать из прошлого все, что угодно, но мне не нужен был никто, кроме Артема, а он ко мне такому мог относиться только с жалостью. И ему, видно, было тяжко, скучно со мной, хотя он и старался не обидеть меня. Не сразу я понял, что для того, чтобы сохранить, мне нужно научиться отдавать его.

…Да, это так, сначала я впускал в свои «сны» других людей, либо отчаявшись, либо насилуя себя. В первое время я не смотрел на них. Мне было горько. Потом уже смотрел. На Артема и на них. И что-то стал понимать. Понимать, как может понять глухонемой речь. Я следовал за взглядом Артема и начинал понимать. Я становился близок и интересен ему каждый раз, как во мне возникало живое внимание к другому существу, к другому явлению — внимание, не имеющее никакого отношения к моей идее, внимание, в котором я как бы становился тем существом, о котором думал, тем явлением, которое занимало меня. И потом — потом этот интерес к другим, сначала только нечаянный, редкий, стал привычным, больше того, незаметно стал моей потребностью.

Людям это, наверное, бывает дано с самого начала. С самого начала они знают тепло другого существа. С самого начала они знают, что человечество — в каждом из них, но и в каждом встречном — тоже все человечество. И что стоит тебе забыть об этом, и то человечество, которое в тебе, мертвеет, превращается в схему…

Путешествуя с Мартой, мы останавливались на дорогах, разговаривали с людьми и киборгами.

Я сделал себе приспособление, позволявшее нам летать, не прибегая ни к чьей помощи. Мы много повидали тогда. Но, пожалуй, самым любимым и самым тяжелым для меня местом была маленькая ферма в Пучковских отрогах, где выращивали жеребят. Эти угловатые существа, скачущие кругами по лугам, сами себя весело пугающие отрывистым коротким ржанием, катающиеся по траве, вызывали у меня неодолимое желание притронуться к ним. Но их настораживал мой вид, мой запах. Марта могла сколько угодно носиться с ними — они так быстро к ней привыкли! Я же должен был оставаться в стороне. Я мог бы придумать себе какую-нибудь другую внешность, но вовремя убедился, что киберы с имитацией под человека пугают их еще больше. Люди могут ошибаться — жеребята не ошибаются: подделка их пугает еще больше, чем просто странные существа.

Один из этих лошадиных детей — черный, как деготь, — подходил ко мне совсем близко, но и он, не дойдя до меня, начинал волноваться и поворачивал обратно.

* * *

Я как-то забыл в то время, что у Марты есть муж. Мне казалось — она все время со мной. Она была со мной даже тогда, когда меня взяли на очередную профилактику в техлечебницу.

Я не люблю профилактики. У меня инстинктивная (это у меня-то — инстинктивная!) ненависть, отвращение, страх к этим проверкам, когда меня оставляют без сознания, когда надо мной, безответным, мудрят и так и сяк. В этот же раз я еще и опасался Адама. Я боялся, что он мог заявить в киборгцентр и меня демонтируют. Я знал, что демонтаж не делают так просто, по первому заявлению, и все-таки… Не в том дело, что я боялся смерти. Неограниченная жизнь — плевал я на нее! В конце-концов, я-то знаю, чего она стоит. Каждый раз при профилактике, каждый раз при эмоциональной перегрузке ты можешь загнуться не хуже, чем человек! А если и не загнешься, неограниченная жизнь — это страшная условность, непонятная только тем, кто не знает ее. Все равно ты живешь той же настоящей, теперешней жизнью, и ничего иного нет. Если я чего и боялся, так это того, что именно теперь, когда я заново понял необходимость наших поисков, меня могут оторвать от них — уничтожив или изменив меня. Мне следовало поговорить, объясниться с врачами, но я не мог. Даже ради своей работы я не мог пойти на то, чтобы просить. Я даже Марте не мог сказать, что трушу. И все-таки она догадалась. Как я ни отговаривал ее, она отправилась со мной в техлечебницу, и ее же первую я увидел, очнувшись…

И после техлечебницы мы почти не расставались. Я даже забыл, что раньше было иначе. Поэтому я так удивился приходу человека, назвавшегося ее мужем.

До этого я никогда не видел его. Впрочем, почему я сказал, что не видел? Разве… Ведь я был на свадьбе? Все как-то путается у меня…

Я просто забыл потому, что это было… да, это было как раз перед тем, как я узнал, что Артем погиб. Выпадение памяти… Марта сказала, что выйдет замуж, и действительно вышла, странная девочка…

Редко кому может прийти в голову пригласить киборга в кафе. Еще реже, вероятно, зовут киборгов на свадьбы. Но у Марты всегда была какая-то упрямая склонность делать все шиворот-навыворот. Иначе разве сделала бы она из своей жизни то, что сделала? Она любила меня, ну и что? Разве мало людей, которые любят нечто, не попадающее ни в одну из привычных граф? Любовь, не занесенная ни в одну из узаконенных — не родственная, не материнская, не половая, не дружеская, — живет неназванная, ничего не меняя в жизни, где все имеет свое название и свое назначение. Только Марте нужно было поставить точки над «и» — назвать неназываемое, стать неизвестно кем при неизвестно ком…

Но я опять забегаю… Я говорил о свадьбе. Странная свадьба! Невеселая… Словно жениху все время приходилось пробиваться сквозь толпу спешащих в противоположную сторону людей.

Сотрудники института специально для этого случая изучили по старинным книгам свадебные обряды, и теперь были заняты тем, чтобы все их выполнить как следует.

И сама Марта, с напряженным лицом, казалась ученицей на уроке, значение которого должна была угадать.

Жених выглядел единственным кровно заинтересованным участником этого торжества. Для него одного, чувствовалось, все эти поцелуи, ежеминутные прикосновения имели глубокое, особое, возможно, трагическое значение. Он словно должен был успеть разбудить спящую красавицу — и все не успевал, все не мог, а время истекало…

И мне мерещилось, что уже было это в какой-то прошлой моей жизни — и усилия жениха, как мертвое биение пропеллера в вакууме, и эта рассеянность невесты, взглядывающей с немым вопросом на меня, своего учителя, неспособного ответить. Все это мне казалось когда-то виденным — как давно уже меня преследовал сон, в котором я был человеческим подростком. Странно… Эта свадьба… И этот приход ко мне, киборгу, растерянного человека, ее мужа…

Он пришел, чтобы спасти Марту от меня. А я сначала никак не мог понять, чего он хочет.

Ему было не по себе возле меня. Он не знал, на чем остановить взгляд. Но у него было неколебимое сознание правоты.

Для начала он сообщил мне, что в один прекрасный день Марта просто не пришла домой и больше уже не приходила. Он думал, с ней что-нибудь случилось. Узнав, что она здорова, он решил подождать; Марта так и не возвращалась. Он разыскал ее по видеофону. Она сказала: не приходила потому, что ей не хотелось приходить. Ему не удалось вразумить ее, растолковать, что так не поступают: уходя от мужа насовсем, хотя бы объясняют причину этого. «Но я ведь еще не знала, насовсем ли я ушла», — сказала спокойно Марта.

Я признался, что все-таки не понимаю, чем могу помочь, и, возмущенный, он принялся кричать, что ни ему, ни «его жене» помощи от меня не нужно, лишь бы я не вредил.

Он все время говорил «моя жена», «моя жена», и по болезненности восприятия мне все больше казалось, что Марта действительно не существует сама по себе, как это представлялось мне раньше. Что Марта — только придаток этого беспокойного крупного человека, и в этом было что-то, возбуждающее неприязнь не столько к нему, сколько к ней. Мне даже трудно было понять, почему я столько времени проводил последнее время возле нее, почему столько разговаривал с ней — этот человек и она вместе с ним совсем чужие, безразличные мне люди.