Весна чаще, чем раз в году

Она могла тогда еще беззаботно улыбаться, слушая его, уверенная, что подобная малость — встреча на садовой скамейке — не может иметь для нее серьезного значения. Едва ли он подкупил ее силой характера: характера у нее хватало! Вся ее жизнь строилась на убежденности в собственной правоте и в пользе пути, который она выбрала сначала для себя, а потом и для сына. То, как она поступала, всегда выглядело в высшей степени разумным и целесообразным.

Я не знаю, много или мало целей в жизни должен иметь человек, и вообще — не получается ли так, что с годами он станет рабом собственной цели, цель как бы подменит его самого? А привнесенное извне — не только плохое, но и хорошее — одинаково испугает его несходством с первоначальной целью, которой понемногу приносилось в жертву все…

Или же дело все-таки в том, какая цель? В ее масштабе, в направленности? Дорога может уткнуться в тупик, а может вести, подобно реке, впадая в новые реки — в новые цели. Река без боли расстается с прежним руслом. Ведь главное в ней — движение и собственная мощь, а не узкое ложе!

Впрочем, я опять фантазирую. Достоверно известно лишь одно: к концу недели Вера Андрониковна согласилась выйти замуж за капитана и уехала с ним на заставу.

И все-таки мне кажется, что она испугалась его! Испугалась, что еще немножко, и от ее вынянченных распрекрасных жизненных целей ничего не останется. Так уж лучше выйти замуж и прекратить этот опасный спор. А цель можно до поры до времени спрятать, укрыть за упрямым лбом, тогда еще молодым, без морщин…

Я уверена что Вера Андрониковна всегда была тщеславной женщиной. И если б она сумела прижиться на заставе, если б ее там полюбили и она оказалось центральной фигурой, главным авторитетом, если б ею восхищались и ловили каждое ее слово, в общем, если бы она достигла своего постоянного желания — главенствовать и возвышаться над другими, — то и маленький домик посреди леса на склоне горы вполне удовлетворил бы ее.

Но она, видимо, скоро убедилась, что на ее долю отпущена только одна сила — сила ума и логического мышления. Следовательно, чтоб ей внимали, надобно встать за кафедру. Во всех других отношениях она оказалась не лучше, не добрее, не обаятельнее очень многих женщин. Это ее уязвило. Она уехала, чтобы проверить собственные возможности и вернуть себе душевное равновесие.

Хотя ведь в наше время — с дипломом или без него — труднее всего прожить обыкновенную жизнь, день за днем, здесь, на заставе, или на Сургутском нефтепроводе, или на рыболовном сейнере, или еще где-нибудь, потому что пригодность человека доказывается не письменным свидетельством, а всей его жизнью.

На мгновение мне стало стыдно, что я так плохо думаю о Лёнькиной матери. Но тотчас успокоила себя тем, что это не плохо и не хорошо, но вполне правдоподобно.

И мне стало ужасно жалко Лёнину мать.

16

Полоска зари румянилась выше слоя облаков, который легко, подобно кудрявой отаре, тянулся над хребтом. Небо было ясно, и хорошо видны ближние и дальние вершины, каждая наперечет.

Свистел верховой ветер. Сосны-недоростки, обремененные шишками, как собаки репьями, отмахивались от утреннего холода. Солнце появилось из облачной пены и, сбросив это свое единственное одеяние, нагое, пылающее, предстало перед миром. Тотчас горы омылись светом. Свет стекал по их зазубринам, струился по уступам, и под его очищающим потоком линяли ночные тени. Горы становились спокойнее — кошмары темноты, сны одиночества покидали их.

Мы умывались на заднем дворике из глиняного рукомойника, который назывался еще по-старинному водолеем. Это было утро нашей свадьбы, и мы не жалели ни воды, ни зубного порошка, так что под ногами у нас скоро стало бело, как зимой. Василине очень хотелось выговорить нам за расточительство, но она помалкивала.

Дородная тетка Василина оказалась прижимистой хозяйкой, и когда она широко улыбалась, это вовсе не означало широты души. Даже куры у нее ходили с покрашенными хвостами, чтобы — избави боже! — не смешались с соседскими. А ключ от замка на деревянном нужнике висел на особом гвозде притолоки. Муж Василины был колхозным чабаном и уходил на полонину с овечьей отарой от ранней весны до самой поздней осени, когда на жухлых травах нарастал лед. Раз в неделю она собиралась его проведывать, уходила с ночевкой, несла гостинцы и чистое исподнее, а назад ретиво волокла даровое топливо: тугие вязанки хвороста или даже небольшое деревце, вырванное бурей. Как любая горская женщина, она двигалась легко, без одышки, и прогулка по отвесному склону, километр туда и обратно, не затрудняла ее.

Вернувшись, она была полна такой уймой впечатлений, словно побывала на краю света. Она повествовала о раннем цветении трав, цепочках звериного следа, набегавших друг на дружку, об осыпях на тропинках и о прогнувшейся кладке через ручей — что, конечно, хозяев теперь нету и никто не сменит подгнившее бревно, потому что председатель колхоза живет в другой деревне, пониже, где земли побольше, а здешние свою землицу, бывает, в корзинах на горбу таскают, хотя любой сильный ветер опять пашню до голого камня выскребет.

Тетка Василина была женщина воинственная и жалобщица отчаянная. О бригадире своем отзывалась, например, в самых уничижительных тонах:

— Стильки в ем смаку, як у печеному раку.

Но гуцульская речь текла плавно и, независимо от смысла, ласково, так, что мы слушали ее не без удовольствия, словно журчание ручья. Тетка Василина была польщена нашим вниманием.

Вообще к нам она относилась хорошо, как к людям, связанным с заставой, от которой она уже много лет и постоянно имела большую выгоду.

Все жены сменяющихся начальников заставы не могли без нее шагу ступить; первоначально по незнанию местности и обычаев, а потом привыкали к разбитной сметливой бабе, тем более что Василина зорко оберегала свои привилегии и искренне считала, что застава взята ею на откуп.

Правда, к памяти капитана она относилась по-особому. И не только потому, что он спас, рискуя собою, деревенских ребятишек, которые все приходились Василине дальней и ближней родней, как это водится в деревне, а один был даже племянником, но и потому, что, когда Юрий Иванович приехал на заставу, Василине сравнялось немногим более тридцати пяти и она — хоть безмолвно, хоть издалека, оставаясь при том честной мужней женой, — любовалась им украдкой. Одно упоминание о Лёнькином отце мгновенно меняло выражение ее лица, вызывая краску удовольствия и смущения. Вспоминала она о нем охотно и раздумчиво, будто песню пела.

— Пройшев мимо, блиснув зубами билимы, як молоко. Говорить, мов, зозуля кукуе, а веселый був, як весняне сонце!

В доме у Василины преобладало в убранстве еще домотканое, самодельное, хотя на почетном месте среди кухонной утвари, между ступок со старинными тяжелыми пестами, соляных малых бочонков, крупяного ларя, секачей для рубки капусты — они и быка свободно могли бы оглоушить! — мельничек и медных черпаков, собиравших по утрам на себе солнце, чтоб перекинуть его эстафетой на медные же круглые чаши весов, среди обливных широких блюд, на которых Василина подавала к столу капусту, и скалок с резными ручками, задвинув в дальний угол вдетые одна в другую деревянные миски, отлично дожившие до века атома и электричества со стародавних времен, — тесня весь этот простодушный бабушкин инвентарь, красовалась на видном месте посуда магазинной выделки: пара цветастых чашек Дулевского фарфорового завода, тарелки, стаканы — все одинаковое, знакомое по сервировке любого кафе от Архангельска до Ужгорода.

Так же и на стенах, разбивая пестрый мирок домотканых скатерок, вышитых утиральников, которые обрамляли, как раскинутые пальмовые ветви, оконные проемы, узорчатых покровцев не только над киотом с плохо различимыми ликами, но и над рамками фотографий, также выцветших от времени, — нарушая эту деревенскую сюиту, висел над Василининой кроватью штампованный трафаретный гобеленчик с мутными серо-зелеными немецкими небесами и конфетными немецкими оленями.

Сама Василина носила по домашности полотняную кофту с щедрой вышивкой по плечам и вокруг шеи, а на праздничный случай берегла силоновый кургузый джемперок абрикосового цвета, в котором даже в сумерки пылала, подобно головешке из печи.