Весна (Дорога уходит в даль - 3)
Шрифт:
Дома обедаю, рассказываю маме и папе вкратце, что над нашим классом нависла беда и что мы с Люсей и Стэфкой идем к Горохову выручать класс, добывать задачи. Конечно, мама, по своему обыкновению, делает все возможное для того, чтобы придать мне "приличный вид": пришивает мне беленький воротничок, заставляет меня надеть новые туфли и - господи, за что мне такая мука?!
– лайковые перчатки. С ума сойти, честное слово!
– Мамочка, - пытаюсь я отвертеться от Перчаток, - времени у меня в обрез, я уж перчатки по дороге надену, на улице.
– Обещай
– Если не надену, пусть шакалы гложут мои кости! Пусть орлы склюнут все пуговицы с моих ботинок! Клянусь...
– "Нет, Шуйский, не клянись!" Сделай мне удовольствие,
просит мама ласковым-ласковым голосом, - надень перчатки сейчас, а то забудешь... По крайней мере, я буду знать, что ты пошла на улицу, как приличная девочка, в перчатках.
Нечего делать - надеваю... Окаянные перчатки, сколько я еще намучаюсь с ними в этот злосчастный день!
Иду сперва за Стэфкой.
Вхожу в квартиру с вывеской на дверях:
ПОРТНОЙ
ВОЕННЫЙ И ШТАТСКИЙ
АНТОН БОГУШЕВИЧ
В первой комнате сам Богушевич, громадный, громкоголосый, как Стэфка, кроит что-то из разложенной на столе материи.
На поклон мой он не отвечает, но молча смотрит на меня выжидающим взглядом.
Хочу пройти дальше, в следующую комнату.
– Вам, паненка, кого надо?
Не узнает он меня, что ли?
– Мне - Стэфу...
– отвечаю я очень растерянно.
– Стэфании нет дома.
В ту же минуту кто-то
отчаянным, дробным громом стучит изнутри в запертую дверь Стэфкиной комнаты.
– Не верь ему, Саша!
– кричит голос Стэфки.
– Я здесь.
Он меня запер! Не велит мне идти с вами...
– Запер я ее. Да...
– мрачно подтверждает Богушевич, с ожесточением кроя ножницами материю.
– Я с себя жилы зачем тягну? Я с себя жилы тягну, чтобы дочка институт скончила, образованная была. А она вот что выдумала!.. И зачем тебе это надо?
– кричит он, укоризненно кивая в сторону запертой двери.
– Ты же ж сама эту матэматику хорошо знаешь!
– Да-а-а!
– всхлипывает за дверью Стэфа.
– Я выдержу, а подруги мои пусть пропадают, да?
– Ну, как себе хочешь...
– притворно спокойно говорит Богушевич.
– А я пойду к вашему директору, все ему расскажу.
– Кого ты накажешь? Себя самого!
– кричит Стэфа.
– Ну, донесешь ты директору, он меня из института выгонит! И останусь я необразованная!
– Все равно пойду!
– упрямо повторяет Богушевич, наклоняя голову, как бык, собирающийся бодаться.
– Вот сейчас надену пальто и пойду к директору!
– Татусь!
– Стэфка с силой стучит в дверь.
– Если ты донесешь директору, я повешусь! Я к бога кохам, повешусь! Вот здесь, в моей комнате, сниму с крюка лампу и вместо нее повешусь!
Богушевич смотрит на меня огорченными глазами.
– Она может...
– шепчет он мне.
– Она всякое галганство (окаянство) может... А ваш папаша, паненка, он знает, куда вы идете?
– Конечно, папа знает!
– И пускает вас?
– А как же не пустить?
Минуту-другую
Богушевич молчит. Потом вздыхает. Потом поворачивает ключ в замке запертой Стэфкиной двери.Стэфка влетает в комнату такая заплаканная, что у нее не видно глаз. Она бросается на шею отцу - и оба плачут. (Они очень нежные, отец с дочкой, хотя с утра до вечера только и делают, что грызутся и наскакивают друг на друга, как кошка с собакой!)
– Но, но... То иди уже себе!
– разрешает Богушевич, утирая большим клетчатым платком свои и Стэфкины слезы.
– Иди, наказанье мое!
– Куда я пойду, татусю, старый ты галган (окаянец, разбойник)? Куда я пойду, ведь я два часа сидела запертая и вся распухла от слез! Видишь, татусю, Саша даже новые перчатки надела, чтоб к Горохову идти!
– Надень и ты, пожалуйста! Нет у тебя перчаток, что ли?
– Не могу я идти, когда я такое чупирадло (чучело)! Нет уж, иди ты, Саша, иди, с Люсей без меня!..
К Люсе я спешу почти бегом. Столько времени потеряно у Стэфы!
В саду, около круглого стола, Люси нет. Вхожу в дом. В углу длинной облезлой кушетки сидит Люся, поджимая под себя ноги в одних чулках. Мрачная - у-у-у! Сентябрь сентябрем!
– Люська, - пугаюсь я, - ты что?
– Ничего!- отвечает она с таким видом, словно я перед ней ужас как виновата.
– Почему ты такая?
– Какая еще - такая? Какая есть, такая есть...
– Брось глупости, уже без двадцати минут пять!
– А вам бы прежде думать. Раскричались, раскудахтались под окном! Думаете, кругом одни глухие? Нет уж, ступайте со Стэфкой без меня.
– Стэфка не может идти.
– Почему?
– По дороге расскажу, сейчас некогда. Идем!
– Да не могу я идти!
– рыдает Люся.
И такое же эхо раздается из соседней комнаты. Голос Виктории Ивановны пытается запеть: "Он уехал, жених..." - и обрывается рыданием.
– Ага, теперь она плачет!
– шепчет Люся.
– Как я с тобой пойду, когда она мои туфли в шкаф заперла!
– И заперла!
– отзывается из соседней комнаты Виктория Ивановна.
– И еще запру, и всегда буду запирать! Ах, ах, "мы к Горохову пойдем! Задачу просить"! А вы своего Горохова знаете? А вдруг он полицию позовет, чтобы вас арестовали?
– Нет уж, Саша, - заявляет Люся нарочно громко, явно не для меня, а для Виктории Ивановны, - ступай уж ты одна...
– И тут же шепотом: - Я босиком побегу, в одних чулках... Пропадай моя телега, все четыре колеса. Ну, простужусь! Ну, околею! Наплевать!
И Люся выпрыгивает в одних чулках через раскрытое окно прямо в сад. Мне остается только последовать за ней - уже без четверти пять.
Заворачиваем с Люськой за угол дома. И тут из другого раскрытого окна в нас летят две бомбы. Это Виктория Ивановна выбросила нам вслед Люсины туфли. Одна из них попадает Люсе прямо в голову, другая повисла, зацепившись за ветку, и раскачивается на кусте крыжовника.
– Фикторий Ифан!
– кричит Люся, обуваясь.
– Я фас фею жизнь обожаль и буду обожать!