Пробуждение крестика

И вот пришла весна, и зазвучали, Как лед о паперть, птичьи голоса. В алмазах перепончатого наста (Что словно ювелирный нетопырь Связал бесформенные земляные комья В одну гигантскую святую диадему) Образовались ломкие окошки И подтекания. И истончился сон. Сугробы охнули, как охает старик, Которого ногами бьют подростки В зеленой подворотне. Номер первый, Тот ослепительный огромный чемпион, Который ежеутренне справляет На небесах свой искренний триумф, Стал жаркие лучи бросать на землю. Еще недавно эти же лучи Так деликатно в белый снег ложились, Не повреждая белизны стеклянной, Лишь украшая синими тенями И искрами слепящими ее… А что теперь? Осунулись снега. Все посерело, потекло, просело. В туннелях вздрогнули парчовые кроты И пробудились вдруг от мрака снов К другому мраку — жизни и труда. В ходы земли проникла талая вода, Засуетились мыши. Номер первый В их глазках-бусинках зажег простые блики. И крестик вздрогнул. Вздрогнул и ожил. Стряхнул с металла негу зимних снов. Что снится крестикам нательным Во время зимней спячки? Тело. Ключица женская, обтянутая нежной Полупрозрачной кожей. Легкий жар. Задумчивая шея, грудь, цепочка… И, может быть, любовной страстной ночи Безумие, которому он был Свидетелем случайным, непричастным, Затерянным меж двух горячих тел, Блуждающим по их нагим изгибам — Бесстрастный странник по ландшафтам страсти, Случайный посетитель жарких ртов, Открытых в ожиданье поцелуя… Теперь тепло земли, тепло весны, Простор полей и звон ручьев весенних Сменили жар людских огромных тел. Побеги, корни, зерна — все ожило. Мир роста развернулся под землей — Растут и вверх и вниз, внутрь и вовне растут, Растут сквозь все и даже сквозь себя В экстазе торопливо прорастают. И крестик вышел на поверхность. Свет. Самостоятельность. Движенье. Ножки тонкие Вместо тюремной ласковой цепочки Как знак свободы новой отрасли. Он побежал. Бежит. И все быстрее. Мелькают мимо трупы колосков, Могилы воскресающей травы… И все быстрее. Сладкий ветер. О сладость ветра! Сладость ветра! Свободной скорости святое упоенье! Быстрей! Быстрей! Быстрей! Быстрей! Они бегут. Их много. И мелькают ножки. Они бегут и на бегу сверкают. Все — крестики. Порвавшие цепочки, Сбежавшие с капризных, теплых тел, Прошедшие сквозь лед, навоз и уголь, Сквозь нефть и ртуть, сквозь воск и древесину, Сквозь мед, отбросы, шерсть и кокаин, Сквозь алюминий, сквозь ковры и сало… Теперь лишь бег, смех и сухие тропы. Свобода! И любовь к свободе! Огромный мир бескрайности своей Уж не скрывает — он устал скрывать бескрайность. Свобода! И любовь к свободе! Я так люблю тебя, как оранжевый флажок Свою железную дорогу любит. Не знаю точно о флажке. Быть может, Что он не любит никого. Но я Люблю тебя так сильно, что флажки, Дороги, рельсы, поезда, сторожки, Ремонтники в оранжевых жилетах, А также море, лодки, корабли — Все это под давлением любви В одну секунду может сжаться В один гранитный шарик, что тебе Я подарить смогу.

…СВОБОДА! И ЛЮБОВЬ К СВОБОДЕ!..

Возмущенно-снисходительный куб

Кто позволил людям, этим наглым тварям, хватать других существ, бесцеремонно вмешиваться в их дела, пожирать их, убивать, калечить, срать везде, все заполнять грязью и ядом?

Говорят, это позволил Бог. Но это люди так говорят. Так и быть, поверю, если подтвердит хоть один нечеловек: муравей, камень, ветерок, щель, зерно, водопад, газ, слон или кусок льда.

…ХОТЬ ОДИН НЕЧЕЛОВЕК…

Конечно, среди людей есть приятные, особенно некоторые девушки и дети, а также просветленные старушки и старички. За этих людям можно многое простить. Но все же, в целом, люди — это остервенелая, самодовольная, на всю голову ебнутая и охуевшая от жадности и зависти публика! Нагло порождают все новых себе подобных да еще гордятся этим, словно это доброе дело! И так уже заполонили всю планету, так что уткам и персикам, как говорится, скоро негде будет ни вздохнуть, ни пернуть!

А, с другой стороны, как-то глупо злиться на людей. Взглянешь, бывало, сквозь экран в лицо какого-нибудь из самых страшных — например военного преступника, диктатора или серийного убийцы — и в лице этом вдруг мелькнет неожиданная детская растерянность, или сухость щепки, или хрупкая подвешенность елочной игрушки… Расхохочешься да и перестанешь злиться на них.

Так думал один колоссальных размеров алмазный куб, которого, за ход его мыслей и нестойкость его гнева, прозвали «возмущенно-снисходительным». И что делает этот куб? Танцует себе свой кубический танец в центре некоей свежей пустоты. Блаженствует в своих сверканиях и переливах: то рассердится, то подобреет.

Бизвер

Бизвер был жестокого вида фатоморганин, с головой, чья форма и величина напоминали электрическую лампочку. Личико ему выпало эмбрионоподобное, но крайне порочное и злое, тело огромное, очень влажное, твердое, белое, напоминающее ожившую статую из мокрого мрамора. Он носил рубашку из собственной кожи, постоянно смачиваемую с изнанки его телесными соками. Прошло время большеголовых, злобных существ: Бизвер и его сородичи обладали крошечными головками при огромных телах. Объем мозга им заменяла так называемая «зеленая игла». Когда Бизвер думал, игла, словно антенна, выдвигалась из его головы, из любой ее точки. Угол наклона иглы и ее направление зависели от того, о чем и как он в этот момент думал.

Бизвер жил на планете, которую называли Могила Мерлина. Там выводили живые карикатуры на народы Земли — толстых, постоянно пердящих «немцев», тупых и наглых «американцев», вечно жующих разноцветную пленку, злобноразбитных «русских», жадных «жидов» с ядовитыми пейсами-змейками, непристойно гурманствующих «французов» и прочих. На самом деле все эти искусственные существа никогда не бывали на Земле и ничего не знали о тех, над кем призваны были поиздеваться. Бизвер и ему подобные выращивали этих существ без всякой корысти, из чистой нелюбви к людям Земли.

Значит, Бизвер, этот неласковый инопланетянин, был просто представителем зла? Не совсем. В глубине его души жил оранжевый стульчик, который век от века становился все пушистее. Бизвер называл его «Трон Веселья».

…ЗНАЧИТ, БИЗВЕР, ЭТОТ НЕЛАСКОВЫЙ ИНОПЛАНЕТЯНИН, БЫЛ ПРОСТО ПРЕДСТАВИТЕЛЕМ ЗЛА? НЕ СОВСЕМ. В ГЛУБИНЕ ЕГО ДУШИ ЖИЛ ОРАНЖЕВЫЙ СТУЛЬЧИК, КОТОРЫЙ ВЕК ОТ ВЕКА СТАНОВИЛСЯ ВСЕ ПУШИСТЕЕ…

«Когда-нибудь — думал Бизвер, — придет долгожданное Веселье и воссядет на этом оранжевом ворсистом троне. Тогда космос расцветет, как букет ранних фиалок, и даже в глубине черных дыр зазвенит Хохоток».

Сфальц!

Некие проведали, что должна треснуть колоссальная статуя в центре площади. Узнали, что в тот миг из новорожденной трещины хлынет убивающий луч. Куда луч устремится — неведомо.

Нашлись усердные — подгадали, рассчитали, подстроили. В ожидаемый момент — сфальц! — трещина разъяла тело гиганта, и убивающий луч хлынул прямо в распахнутое окно весенней комнаты, где над бумагами сидел человек, на которого решили покуситься.

…УБИВАЮЩИЙ ЛУЧ ХЛЫНУЛ ПРЯМО В РАСПАХНУТОЕ ОКНО ВЕСЕННЕЙ КОМНАТЫ…

И не стало этого человека. Вот такое изощренное убийство. Убийство. А меня вот тошнит при одной лишь мысли о насилии! Сколько можно плескаться в жестокостях, как в жидком говне?! Поигрались в мутное — и хватит! Довольно, говорю, заигрывать с яростью.

Маскубинов и Сайбирский

Маскубинов и Сайбирский, на первый взгляд, типичные шестидесятники, немолодые, оттепельные парни. За плечами у обоих — бурные жизни. Студенческая молодость, стройотряды, алкоголь, песни, любовницы, жены… У каждого не сколько детей разбросаны по разным городам. Часто меняли место жительства и род занятий. Хоть жизнь и потрепала их, но есть в них что-то неизбывно бодрое, прочно-ворсистое, скрученное жгутом. Таким ребятам все трын-трава.

…ТАКИМ РЕБЯТАМ ВСЕ ТРЫН-ТРАВА…

На самом деле, если присмотреться, Маскубинов и Сайбирский — это вовсе не люди, а кончики усов австрийского гусара Отто фон Гурвинека, который во весь опор мчится на своем скакуне сквозь взвешенную дорожную пыль, приближаясь к замку Кинжварт жарким весенним днем 1868 года. Ох, весна, весна…

О-хо-хо!

Вот, что называется, ветви одного дерева! Одна из ветвей корявая и забавная, напоминает мужчину с изумленным лицом, с раскинутыми руками и ногами, с торчащим членом в виде сучка. Из области грудной клетки от него отходит другая ветвь — нежная, приятных очертаний, похожая на обнаженную девушку с протянутой рукой. «Девушка» словно бы тянется к румяному яблочку, которое рдеет в изумрудной листве, но дотянуться не может. К уху «девушки» из глубины кроны склонилась еще одна ветка — тонкая, извивающаяся и безлиственная, похожая на змею, что-то нашептывающую своим рассеченным язычком. Ну, и конечно же, над всем этим громоздится самая роскошная из ветвей, грозная и пышная, похожая на ангела с мечом. Ну вот, как говорится, каково дерево, таковы и ветви! О-хо-хо!

…О-ХО-ХО!..

Яйцо

Али талии тонкой мелькнут в зеркалах отраженья, «Алиталия» в воздух поднимет свои самолеты, Над коврами земли, над лугами небес совершая круженье, В темных заводях Леты свои оставляя заботы. Капитан Двадцать Восемь вызывает по рации землю. Но ему отвечают лишь музыкой и канонадой. Капитан Тридцать Три произносит «Не внемлю. Не внемлю». Он теперь много спит. И во сне он, наверное, видит парады. Да, я тоже хочу на парад, на Девятое Мая, Чтобы шли мы с тобою, как малые дети, за руки держась. В темном небе салют. И над этим салютом взмывая, Будем плыть мы с тобой, над землею и небом смеясь. Ветераны нам будут махать золотыми флажками, И на башнях кремлевских в тот день парашюты раскроют зонты, Будут плыть самолеты, будут танки струиться под нами. Ты со мной? Ты со мной. Вот рука и мосты. Здравствуй, город Москва. Я люблю твоих девочек нервных, Я люблю твои темные воды и великих вокзалов кошмар. И тебя я люблю. Ты меня тоже любишь, наверное. Обними же меня, ибо скоро я сделаюсь стар. В синих тапках я буду сидеть на веселом диване — Весь седой и улыбчивый, словно Будда, что съел пирожок. И земля с небесами будут вместе смеяться над нами. Потому что мы глупые дети. И в руках наших красный флажок.