Весна (сборник)

— Я влюблена в нее, sir! Со стороны шара донесся довольный смешок.

— Наша страна пока что единственная, что вступила на путь Совершенства. Франция божественна, но она одинока, как и я на своей вершине. Мы бросаем лучи света во все стороны, но наши лучи поглощаются варварской тьмой. Твоя огромная родина живет во мраке невежества. Сделай же так, если сможешь, чтобы страна твоя приобщилась к свету.

— Мы боремся за это, государь. Я и мой муж. Я просила высочайшей аудиенции, чтобы умолять Ваше Величество о моем муже. Он обрел скромное величие в борьбе, он способен сделать так, чтобы страна наша встала на путь Совершенства, рядом с лучезарной Францией. Но ему нужна помощь. Правительство нашей страны бросило его в ссылку, он умирает, он сходит с ума в одиночестве, в диком Шушенском! Он оцарапал себе лоб. Молю вас о помощи, Ваше Величество! Муж мой должен быть свободен!

— Как зовут твоего супруга? — спросил шар.

— Его зовут Владимир Ленин.

Несколько минут шар молчал. Затем он заговорил, и в голосе его слышалась бесконечная доброта:

— Не волнуйся ни о чем, дитя мое. Твой муж будет освобожден. Русский император — мой друг. Я объясню ему, что этот человек нужен ему, императору, для того, чтобы тот мог вступить на путь Совершенства. Русский Царь давно ждет и ищет такого человека. Вот он и нашелся. Как бы ни был глух и холоден Санкт-Петербург, мой голос он услышит. Русский царь хотел бы стать Кубом, поможем ему достичь этого. Тогда на карте Совершенных Государств появится еще одна свободная и великая держава — Республика Русского Царя. Ступай и напиши мужу, чтобы он готовился к свободе. «Готовься к свободе!» — черкни ему телеграммой.

Я склонилась в земном поклоне, коснувшись лбом холодного мрамора, гладкого, как сало.

— Как мне благодарить Ваше Величество? Я припала бы к вашим ногам, но…

— Не стоит. Ты можешь поцеловать мне руку, если желаешь. Кажется, раньше существовал такой обычай. Хочешь?

— Да, Ваше Величество… — в растерянности залепетала я, окидывая взглядом абсолютно гладкий шар. Но тут в нем что-то всколыхнулось, как будто встряхнули молоко, на его поверхности мимолетно пробежали какие-то лица: лицо спящего младенца, лицо старика, лицо мужчины с бородкой, личико девушки, мордочка борзого щенка — все они были белые, как из живого мрамора, и сразу исчезали, но потом белоснежная рука, изнеженная, в перстнях, выдвинулась из шара. Все было белым-бело — и пальцы, и самоцветы в перстнях, и узкие ногти. Я припала губами к этой руке и ощутила вкус шара — он похож по вкусу на молоко, смешанное со снегом.

Рука тут же исчезла и растворилась в шаре. Аудиенция закончилась. Кажется, я лишилась чувств, а очнулась под яблоней. Юные Ева и Адам нежно гладили мои волосы, с любопытством и любовью глядя в мое лицо.

Володенька, готовься к свободе!

Твоя любящая и любимая жена

Надежда.

Милая Наденька!

Все, наконец-то я пробудился. «Проснитесь, чтобы умереть!» — так пробуждали приговоренных к смерти в казематах Бастилии. Кажется, я умираю, и ты не удивишься, если это есть мое последнее письмо. Не удивишься, поскольку и всех предшествующих писем моих ты не получала. Я писал тебе их в горячке, мое сердце, то со слезами, то с лихорадочным хохотом… Нынче болезнь оставила меня ненадолго, но лишь для того, чтобы безотрадная истина моего положения открылась мне с абсолютной жестокостью. Я один, в стылой избе, больной, за много верст от людского жилья. Товарищей моих по ссылке, которые жили здесь в двух соседних избах, уже месяц как жандармы увезли в санях: то ли на свободу, то ли на каторгу. Не помню теперь ни лиц, ни имен бывших товарищей своих по несчастью. Долгая горячка стерла их из памяти. Меня тоже должны были увезти отсюда, но я лежал в жару, метался, бредил, и жандармы оставили меня, решили, что я не жилец. Бросили меня здесь умирать. Была еще до последних дней надежда, что они вернутся за мной в санях, но в этом году рано потеплело, санные пути развезло, размокло все, и теперь долго никто не доберется сюда по дорогам. Местные жители еще зимой ушли за реку, где охоты лучше. У меня оставался запас дров, сухарей, чаю и мерзлой картошки, но все иссякло, и теперь уже безразлично, что добьет меня: лихорадка, голод или пронзительная стылость местной весны.

С трудом поднимаю я тяжкую горячую голову от холодной подушки — на серой грубой ткани осталась кровавая полоска: видно, метался во сне и оцарапал лоб о железную спинку кровати. На столе возле кровати валяется книга Достоевского — раньше я не любил этого писателя, созданного эпилепсией и политической реакцией, ненавидел его скверные нравоучения и архискверные фантазии, а вот теперь полюбил, потому что собратья мои по ссылке забрали с собой все мои книги, оставили эту одну, чужую: сочли, что она подойдет умирающему. Половину страниц я выдрал: что пошло на растопку, что на письма…

Письма мои к тебе, Наденька, разбросаны вокруг: за неимением бумаги я писал их на полях страниц из книги Достоевского или же прямо между строк. А вот и твои письма! Такие милые, родные, согревающие душу… Но странно: твои письма тоже написаны на вырванных страницах из той же книги Достоевского, странным почерком. О, я узнаю этот почерк! Это почерк моей левой руки. Будучи правшой, я давно обучился бегло писать левою рукой — в целях конспирации. Это я сам написал все твои письма мне, в бреду, чтобы утешить себя в неописуемом своем одиночестве. О-хо-хо…

Собираю их быстро и бросаю в печурку, вместе с книгой. Две спички осталось, вот одна и вспыхнула… и воспламенила бумагу. Согреется ссыльный напоследок, протянув над огнем исхудалые руки. Исхудалые руки, исхудалые руки! А медлить не надо — все ясно теперь. Быстро, пока горит в печурке огонь и призрак тепла ходит по комнате, срываю с себя одежду — тряпье, пропитанное отчаянием, бредом и потом болезни. Достаю из-под койки дорожный саквояж, оттуда — аккуратно сложенный черный костюм-тройку, чистую белую рубашку, галстук в крупный горошек, пару черных, новых, отлично начищенных ботинок. А вот еще — бесценный сверток. Одеваюсь, прячу бесценный сверток за пазуху. Все, пора. Бросаю прощальный взгляд на жилище невзгод, на ложе метаний. У самой подушки — белый алебастровый шарик. Усмехаюсь. Вещица из детства. Была у меня в детстве коробочка… Помню смутно, как сжимал его в раскаленной ладони, в горячке, томясь его гладкой прохладой. Снова сжимаю его в кулаке и выхожу.

Сырой, резкий ветер летит над предгорьем, пронизывает холодом до костей. Все равно. Иду быстро, не прячась от режущего ветра. Теперь уже все равно. Здесь ходил я в унтах, белых валенках, на охоту — зря убивал мелкую дичь, теперь сожалею об этом. Простите меня, звери и птицы! Думал, нужно для дела, оказалось — пустое… А теперь ноги в черных ботинках проваливаются сквозь хрупкую наледь, в ботинках хрустит мелкий лед, как битое стекло, чавкает полузамерзшая земля. Господи, как холодно! Но мучительный запах весны, тревожный запах пробуждения несется над землей в этом ветре. Хорошо умирать весной! Я иду уверенно, проваливаясь, падая, словно под крестом, но путь мне известен. Иду предгорьем, сквозь мелкий низкий лесок. Небо над лесом строгое, пьяное, озверелое, хохочущее, с рваными ослепительно синими дырами, и в дырах надувается нагой палач — ветер. Тяжело идти, мне не вздохнуть, лоб взмок холодным потом. В голове непрошено звучит стихотворение «На смерть генерала Джона Мура», вычитанное мною как-то в «Русском вестнике»:

Не бил барабан перед смутным полком Когда мы вождя хоронили, И гроб не с ружейным священным огнем Мы в землю, спеша, опустили. Прощай же, товарищ! Здесь нет ничего На память могилы кровавой. И мы оставляем тебя одного С твоею бессмертною славой!

На предгорье лес мельчает, подмораживает, становится легче идти. В походке больного появляется даже прогулочная вальяжность, ленца, небольшой городской шик. А в голове звучит:

Вы жертвою пали в борьбе роковой Любви беззаветной к народу! Вы отдали все, что могли, за него — За жизнь его, честь и свободу!

Да, мы, революционеры, последние рыцари Христа, умираем за то, чтобы обездоленные, обманутые, ущербные, больные, глупцы, бесталанные, вялые, задумчивые, тупые, воры, неудачливые авантюристы, ленивые, растревоженные, рассеянные, попавшие впросак, обоссавшиеся, — чтобы все они почувствовали на своих щеках дыхание неба! Они, это отребье человечества, они — соль земли! Из-за этого святого сброда не уничтожен еще мир, и за то, чтобы хотя бы на одно мгновенье водрузить корону на головы этих униженных — за это не жаль сгинуть в мерзлых предгорьях и в комнатах с решетчатыми окнами! Достаточно бегло прочесть Евангелие, чтобы убедиться, что это коммунистический текст. И одна из величайших мистических тайн — это тайна коммунистического порыва. Мы — крик младенца, вопиющего от ужаса перед бездной открывшегося ему космоса и все же требующего к себе и ко всем справедливости.

Мы впервые за несколько столетий почувствовали, что Христос действительно вернется…

Сжимаю в кулаке алебастровый шарик. Знаю, хоть и погибаю в ссылке, но искра свободы, горящая во мне, не погибнет. Другой человек возьмет себе мое имя, наденет мою одежду, отрастит мою бородку и доведет дело мое до конца.

Вот оно, это место. Я приметил его уже давно, когда охотился в этих краях, и когда впервые забрел сюда, сердце мне защемил сладкий холодок. Потаенная, неизвестная мне струна застронулась и запела в глубине души, и долетел неслышный звук, невыносимый, загадочный. Здесь, у обрыва скалы, почва крупнокаменистая, когда-то здесь струилась река, и ее исчезнувшие струи обкатали темные базальтовые камни до почти яйцеобразной гладкости, и эти камни лежат здесь плотно, образуя выпуклую чешую. Роща синих лиственниц расползлась вдоль скального среза: видно, когда-то кусок скалы рухнул, обнажив стены темно-красного гранита с зубчатыми сверху краями, и в этой отвесной стене виднеется естественный грот — должно быть, одно из творений ушедшей реки. Скалы вокруг грота идут уступами, напоминая иконные «горки», краснеют темными прожилками гранита, похожими на кровеносную систему камней. В глубине грота я обнаружил подобие каменной ванны, выдолбленной струями, когда-то падавшими с потолка, но теперь реки нет, здесь сухо, холодно, спокойно… Глубоким, великим покоем и чем-то в то же время родным и домашним дышит это место.