Весна в Крыму (Преображение России - 15)

– Это что же вы, следите, что ли, за мной вроде шпика? Кто же это вас ко мне, хотелось бы знать, шпиком приставил?

– Шпи-ком?
– так и дернулся Егорий.
– Шпики же эти вчерашний день еще были, а нынче их уж и духу-звания не должно быть!

– Однако у вас как будто и занятия никакого нет больше, как по этой улице фланировать!

– Да ведь как сказать, барен, никакому человеку воспретить нельзя, где ему ходить... С тем прощевайте!

И пошел дальше, а Сыромолотов стоял около своей калитки, смотрел ему вслед, пока он скрылся в переулке.

Конечно, ничего еще не изменилось здесь, на тихой улице очень отдаленного от столицы южного города, потому только, что в Петрограде началась революция, но художнику уже представлялись какие-то невнятные пока еще отзвуки, отголоски, течения в воздухе.

Даже как будто тише, чем обычно, была тихая улица, по которой вихрем пронеслись мальчишки-газетчики с красными листами телеграмм.

Алексей Фомич представил этот красный вихрь по всем улицам города и неминуемую ошеломленность у всех людей, хотя и ожидавших, что революция должна непременно совершиться.

Небольшая, шедшая поспешной семенящей походкой старушка встретилась Алексею Фомичу на перекрестке улиц: это была его теща Дарья Семеновна.

– Ах, как я рада! Ах, как рада! Даже и сказать не могу, - заулыбалась она полубеззубым ртом.

– Вы тоже рады? Вот как!
– несколько недоверчиво протянул Сыромолотов.
– Революции рады, а?

– Ка-кой такой революции?
– испугалась Дарья Семеновна, и улыбка ее сразу померкла.
– Вам рада, что вы приехали, а об какой это революции вы сказали?

– В Петрограде!

– В Петро-гра-де?
– И по ее округлившимся испуганным глазам Сыромолотов увидел, что красные телеграммы до нее не дошли.

– Несколько телеграмм на отдельных листах выпустила пока газета.

– И что же там, в телеграммах?

– Народ вышел на улицы... Главным образом женщины... и кричат: "Хлеба!.." Работницы фабрик и заводов... матери семейств... Детей-то кормить им надо, а хлеба нет: довоевались! Довоевались до того, что кормить людей нечем стало.

– Ну вот! Женщины! Их и расстреляют!
– сказала Дарья Семеновна.

– А кто же будет их расстреливать, когда солдаты от этого отказались? Что же, солдаты звери такие, что в своих матерей и жен стрелять будут?

И Алексей Фомич сжал свой крепкий кулак и потряс им в воздухе по направлению на север.

4

Как этот, так и несколько последующих дней Алексей Фомич жил всем своим существом не в своем городе, а там, в Петрограде, где вот именно теперь, как ему ясно представлялось, он мог выставить свою картину. А так как без дела проводить время он не мог, то делал наброски карандашом: толпы народа посредине чинных улиц столицы.

Он как бы делал зарисовки с натуры, до того отчетлива представлялись ему и опрокинутые народом вагоны трамвая, и пылающее здание суда на Литейном проспекте, и арестованные министры, и генералы, которых на грузовиках везли к Государственной думе.

Прочно обрадован был он, когда узнал об отречении Николая II на станции Дно, под Псковом.

– И название станции-то какое, а?
– почти кричал он, обращаясь к жене: - Точно нарочно придумано для этой страницы истории! Дошел до дна! До дна, куда успешно тянул его в последние годы Распутин! Станция Дно! Ну, как хочешь, а исто-рия, она часто бывает неожиданно остроумна! Утонул в этой страшной войне и дошел до "Дна"! Ниже уж некуда, - конец! И теперь пока просто полковник Романов!

Сыромолотов теперь читал все газеты, какие мог достать в ближайшем газетном киоске.

Однажды, в начале марта, к нему подошел плохо одетый, но с тонкими чертами лица юноша. Глядя на художника проникновенно, он подал ему свернутую почти в комок газету и сказал:

– Вы вот нашу "Правду" почитайте, Алексей Фомич, а из буржуазных газет что же вы узнаете?

– "Нашу "Правду"?
– повторил недоуменно Сыромолотов.
– Это что за газета?

– Газета нашей партии большевиков, - объяснил юноша.

– А-а! "Нашей партии большевиков", - снова повторил его слова Сыромолотов.
– Значит, вы - партия большевиков? А почем вы знаете, как меня зовут?

– Ну, кто же у нас тут этого не знает?
– даже как будто обиделся юноша.
– Тем более я должен знать, так как мой покойный отец - доктор Худолей вздумал как-то перед войной устроить пансион в доме сына вашего, Ивана Алексеича.

– А-а! Вот вы кто!.. То-то я смотрю на вас и думаю, что как будто где-то видал...
– Алексей Фомич подал Коле Худолею руку, добавив при этом:

– Он тяжело ранен, мой сын... Но мне послышалось, что вы сказали "покойный отец"... Это что же значит? Умер или убит на фронте?

– Убит... И там где-то схоронен... А я приехал домой из ссылки только вчера... И я в доме Ивана Алексеича успел побывать, - там в нижнем этаже теперь опять как будто пансион для дураков.

– Да, на дураков моему Ване везет!
– улыбнулся Сыромолотов.
– Когда он уезжал, то нотариусу оставил доверенность на продажу дома, но тот решил дома не продавать: дескать - это "реальная ценность", а деньги теперь - одна видимость, и вот сдал кому-то весь нижний этаж с кухней. Я к сыну в дом, признаться, не заходил... Так дураки, вы говорите, там поселились?

– Полнейшие!
– с живостью ответил Коля.

– Значит, такова уж судьба этого нижнего этажа, чтобы кто умный там и не поселился, - заметил Алексей Фомич и добавил: - Вот вы - партиец, и, значит, вам книги в руки. Скажите, - образовалась ли у нас в городе какая-нибудь власть?

– А как же! Известно со времен Ломоносова, что природа тел не терпит пустоты!
– бойко сказал Коля.

– Из кого же она образовалась?

– Там теперь всякой твари по паре... Есть эсеры, есть меньшевики, есть кадеты... Только большевиков нет...

– Вот как!
– удивился Алексей Фомич.
– А почему же собственно нет?

– Мы пока под запретом!
– и Коля Худолей приложил к губам указательный палец.
– Но погодите, погодите, голубчики, - вдруг преобразился он.
– Вот приедет наш Ленин, и тогда все будет по-другому.

– А-а!
– протянул Сыромолотов.
– Так что партия партией, а... как бы это сказать...

– Вождь вождем, - договорил за него Коля.

– Вождь вождем?

– Разумеется! Наша партия большевиков имеет гениального вождя, а где же подобные вожди в других партиях?