Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях

Даниил Андреев благодарно вспоминал Надежду Сергеевну всю жизнь: это она открыла ему красоту и глубину православной церковности. В актрисе — монахине он мог видеть тот сплав страстного служения искусству и глубокой религиозности, без которого не представлял "человека облагороженного образа".

Продолжалась гражданская война, а мирные люди, обыватели как могли сражались за существование и пытались приспособится к новой, каждый день менявшейся жизни.

В первые дни августа 21–го года в Москве было дождливо, потом стало сухо и знойно. В поволжских губерниях начинался голод, для помощи голодающим был объявлен сбор пожертвований. В Москву с помощью собирался приехать Нансен. В Китае произошло ужасное землетрясение, погибло 200000 человек. Страшные вести приходили из Петрограда. Умер Блок. Раскрыт заговор против советской власти профессора Таганцева, офицеров Шведова и Германа. Газеты сообщали, что "участники заговора понесли заслуженное наказание". Среди расстрелянных — Гумилев.

В этом августе Даниил пережил состояние, похожее на то, о котором он читал у Рамачараки — состояние просветления, прорыва духовного сознания или озарения, поначалу недостаточно осмысленное и понятое. Потом он счел его первым соприкосновением с мистической иноматериальной реальностью. Он писал об этом в "Розе Мира": "Первое событие этого рода, сыгравшее в развитии моего внутреннего мира огромную, во многом даже определяющую роль, произошло в августе 1921 года, когда мне не исполнилось еще пятнадцати лет. Это случилось в Москве, на исходе дня, когда я, очень полюбивший к тому времени бесцельно бродить по улицам и беспредметно мечтать, остановился у парапета в одном из скверов, окружавших храм Христа Спасителя… бытие… открыло передо мной или, вернее, надо мной такой бушующий, ослепляющий, непостижимый мир, охватывающий историческую действительность России в странном единстве с чем-то несоразмеримо бблылим над ней, что много лет я внутренне питался образами и идеями, постепенно наплывавшими оттуда в круг сознания". Об этом же, но подробнее он рассказал в стихах:

1

Ранняя юность. Пятнадцать лет. Лето московское; тишь… прохлада. В душу струится старинный свет Первопрестольного града. Скверы у Храма Спасителя… Даль… И издалека — серебряной речью Мерно несет родную печаль Кованый благовест Замоскворечья. По переулочкам узким брожу: Там разноцветно пестрят пятиглавия, Там, у высоких амвонов, слежу Теплящиеся огни православия. В смутных мечтах о добре и зле, Долго внимаю рассеянным сердцем Древней, полупонятной хвале Великомученикам и страстотерпцам. И, упований ни с кем не деля, Вижу: над гребнем зеленого ската Тихо слетают с зубцов Кремля Лебеди розовые заката. Бархатен, мягок уличный шум… В старых притворах — ладан, стихиры. Это впивает крепнущий ум Вечную правду о Солнце мира; Это — душа, на восходе лет, Еще целокупная, как природа, Шепчет непримиримое "нет" Богоотступничеству народа.

2

Был час, годами и пространствами Слегка лишь в памяти замгленный: Как ветр безумья раскаленный, В сознанье вжег он знойный след… По городу бесцельно странствуя, В виду Кремля, под гул трамвайный, Облокотился я случайно На старый мшистый парапет. Час предвечерья, светло — розовый, Бесшумно залил мостовые, Где через камни вековые Тянулась свежая трава, И сквозь игру листвы березовой Глядел в глаза мне город мирный, Быть может, для судьбы всемирной Назначенный… Москва, Москва! Нет, не Москва, но Кремль. Он иглами, Крестами, башнями, шатрами Плыл над рекой. На каждом храме Цвела закатная парча, — Он спал, прекрасный и незыблемый, Земной двойник Кремля другого, Людьми повторенный сурово Из бута, меди, кирпича. Доступный долгими веками нам, Теперь, от рвов до колоколен, Он был недугом скрытым болен Весь, до последнего жилья, И в неприступном лоне каменном Свершалась тяжкая работа, Как если б там гнездился кто-то, Лукавый замысел тая. Но — что это?.. Ведь я бесчисленно Все эти камни видел с детства; Я принял в душу их наследство — Всю летопись их темных плит… … Час духа пробил: с дрожью мысленной Я ощутил, как вихорь новый, Могучий, радостный, суровый, Меня, подхватывая, мчит. И все слилось: кочевья бранные Под мощным богатырским небом, Таежных троп лихая небыль И воровской огонь костра, В тиши скитов лампады ранние, И казнь, и торг в столице шумной, И гусли пиршеств, и чугунный Жезл Иоанна и Петра. Я слышал, как цветут поверия Под сводом теремов дремучих И как поет в крылатых тучах Серебролитный звон церквей, Как из-под грузных плит империи Дух воли свищет пламенами И развевает их над нами Злой азиатский суховей. В единстве страшном и блистающем, Как кубки с кровью золотые, Гремящие века России Предстали взору моему Под солнцем, яростно взлетающим Над этим страстным, крестным пиром, Над тысячеобразным миром, Чей нижний ярус тонет в тьму. Казалось — огненного гения Лучистый меч пронзил сознанье, И смысл народного избранья Предощутился, креп, не гас, Как если б струи откровения Мне властно душу оросили, Быть может, Ангелом России Ниспосланные в этот час.

Рядом с храмом Христа Спасителя, со стороны Пречистенки, где пока высился пустой пьедестал памятника Александру III, был один скверик, напротив другой. Здесь он бывал множество раз, еще с няней. Тогда вокруг храма стояли скамейки, поодаль в насыпанном белом песке играли дети.

Наверное, после этого озарения у храма Христа Спасения, в котором присутствовал и сам храм, и Кремль с "крестами, башнями, шатрами", ему стали видеться некие архитектурные ансамбли, "великие очаги" религиозной культуры грядущего, о чем он писал в "Розе Мира": "Мне было едва 15 лет, когда эти образы стали возникать передо мной впервые, а год спустя я уже пытался запечатлеть их при помощи карандаша. Я не стал ни художником, ни архитектором. Но образы этих ансамблей, их экстерьеры и интерьеры, такие величественные, что их хотелось сравнить с горными цепями из белого и розового мрамора, увенчанными коронами из золотых гребней и утопающими своим подножием в цветущих садах и лесах, становились определённее от одного десятилетия моей жизни к другому".

Росший в доме, где бывало много художников, с детства любивший рисовать, он скептически относился к своим художническим способностям. Его брат, Александр Добров, окончил архитектурный факультет ВХУТЕМАСа. Архитектором стал школьный друг Алексей Шелякин. Даниил тоже увлекся архитектурой, мальчишкой собирал коллекцию открыток с видами городов. Но, чтобы стать архитектором, необходимо хорошо знать чуждую ему математику. Поэтому любовь к архитектуре осталась в нем заветными видениями небывалых храмов Солнца Мира и мистериалов, таинственными верградами времен Розы Мира.

12. КИС

В последнем классе образовался кружок, который они шутя назвали КИС — кружок исключительно симпатичных. "Кисовская" дружба сохранилась надолго.

В письме к больному Даниилу Андрееву, поздравляя с наступавшим 1959 годом, Татьяна Оловянишникова вспоминала: "А помнишь ли нашу традиционную ромовую бабу, первый и последний вальсы? Помнишь наш клюквенный морс (невероятно кислый), который мы приготовили вместо вина, забыв о том, что оно полагается, когда встречали Новый год в гимназии? Помнишь, все учителя пришли вовремя, а Нина Васильевна опоздала? И как под утро выбегали на улицу и поздравляли прохожих с Новым годом? А у Нэлли наши встречи… Родной мой, вся, вся ведь жизнь связана с тобой… И спасибо тебе за то, что ты был со мной, "освещал" (по выражению Киры Щербачева) ее".

И в ее письме, написанном через несколько дней, 3 января 1959–го, те же воспоминания:

"Сегодня просматривала фотографии и попалась наша Кисовская группа. Ты там хорош (это мы снимались в период нашего "увлечения" живым кино. "Граф Магон — товарный вагон"), я тоже не плоxo, только немного сумасшедший взгляд; но остальные вышли жутко. Помнишь, когда мы рассматривали эту карточку, то увидали заплаты на Борисовом локте; и решили, что впечатление, что Ада держит на веревочке Галин ботинок".

Е. Н. Бокова. 1922

Еще из тех же писем: "Данька, родной, помнишь, как в Кисовские времена; шли мы компанией куда-то (по Спиридоновке) и ты, по пути, захлопывал все открытые форточки?.."

Таня же вспоминала о их работе в "Решетихино", за Подольском, рядом со станцией Столбовая, где Даниил живал подолгу. В те революционные, тяжелые, все переворачивавшие годы, чтобы как-то выжить, "бывшие" устроили в имении сельхозартель. Взрослым летом помогали подростки. Выглядели эти попытки городских интеллигентов "осесть на землю" жалко: "Коров выгоняли в семь утра, вечером же их с трудом загоняли обратно, для чего все члены артели становились шеренгой, сквозь которую прогоняли коров в скотный двор; иногда же задняя дверь оставалась открытой, животные тут же через нее выходили, и вся церемония возобновлялась заново" [64] .

64

Морозова (Оловянишникова) Т. И. Указ. соч. С. 380.

Даниил, чувствуя себя на свободе, баловался и смеялся. Измученным взрослым было не до смеха

Дружба кисовцев сохранилась навсегда. Одни были ближе Даниилу, с другими жизнь развела. Но его верность дружбе осталась неколебима. Одним из самых близких друзей стал Юрий Попов:

Мы подружились невозвратными Утрами школьными, когда Над партой с радужными пятнами Текли прозрачные года. Замедлив взор на нашем риторе, Подобном мудрому грачу, Веселый мальчик в белом свитере Ко мне подсел — плечо к плечу. Заговорив тотчас о Репине И щекоча мне в шутку бок, Он был похож на плотный, крепенький, Едва родившийся грибок. Внезапно, не нуждаясь в поводе, На переменках, просто так, Вдруг сокрушал, кого ни попадя, Крутой мальчишеский кулак. Забыв Ампэра, флору Африки, Истоки Нила и шадуф, По — братски мы делили завтраки, Тайком за партой крем слизнув.

День окончания школы, 19 июня 1923. К тому времени это была 26–я московская школа, но выпускники продолжали называть ее гимназией Репман. В стихотворении "Вальс", посвященном окончанию школы он писал:

Старая школа, родная и душная, Ульем запела… и вот — Вальсов качающих трели воздушные Зал ослепительный льет. С благоволящим спокойствием дедушки — Старший из учителей… В белом все мальчики, в белом все девушки, Звезды и пух тополей. Здравствуй, грядущее! К радости, к мужеству Слышим твой плещущий зов! Кружится, кружится, кружится, кружится, Медленный вихрь лепестков.

Выпускной класс. В верхнем ряду второй слева Д. Л. Андреев. 1923

Все, знавшие Даниила Андреева долго и близко, вспоминали о его шутках, проказах, выдумках. Рассказывая о них, он никогда себя не выгораживал.

"По случаю окончания школы устраивалась вечеринка. Каждый должен был принести из дому на этот вечер какую-нибудь посуду. Даня вызвался принести вазочку для варенья, а так как вазочка была, видимо, довольно ценная, то дали ее ему только с условием, что он вернет ее обратно в целости и сохранности, что он и пообещал.