Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях
Шрифт:
В конце сентября он писал старшему брату: "Лето… провели в Калужской губернии на Оке, в необыкновенно красивом месте. Это дало мне страшно много. Ведь я уже несколько лет почти не выезжал из Москвы. И, попав в эту сказочную красоту, — черт его знает, даже не знаю, как определить. Природа — хмелит; разница в том, что в ее опьянении нет ни капли горечи" [118] .
И в следующем году, опять и опять вспоминая Тарусу, в письме Вадиму восклицал: "Дима, Дима, неужели ты будешь здесь, вместе будем в Тарусских полях — думать невыносимо!!" [119] , и повторял в письме к невестке: "Жду лета — солнечных полевых дорог, и все не верится: неужели мы все вместе будем скоро бродить по лугам и лесам Тарусы?"
118
Письмо
119
Письмо В. Л. Андрееву 14 февраля, 5 марта 1928.
Увлеченный природой, зеленой тишиной Даниил Андреев не замечал захолустный разор: "тут и там завалившиеся домишки, упавшие заборы, одичалые сады, бесприютные заросли, бурьян, крапива…" О тогдашнем тарусском разоре, о "бедности и тишине вековечной" написал Иван Касаткин, в очерке "Тарусяне" [120] . Он рассказал, как мгновенно местные власти "свалили начисто" вековой сосновый лес на Игнатьевской горе, "прихватив кстати и березовые рощи вокруг города". Изобразил местную торговую площадь с выкрашенной в черный цвет "буйной головой Маркса", окруженной привязанными лошадьми, главную улицу с наполовину нежилыми купеческими домами, с выбитыми стеклами, проржавевшими худыми крышами. Упомянул пивную и чайную "Не унывай" Замарайкина, исполком, дверь в который изнутри запирал кочергой недавно присланный начальник — "рабочий с производства"… Тарусяне, обходившиеся без электричества и телефона, кормились своим хозяйством и многочисленными дачниками, сдавая им комнатушки, продавая парное молоко…
120
Касаткин Ив. Тарусяне // Журнал для всех. 1929. № 8. Стб. 78–82.
Некогда Таруса была окраиной земель Великого Черниговского княжества. И, наверное, не случайно село Трубецкое под Тарусой, также как Трубчевск, связано с достославными князьями Трубецкими. Не случайно и то, что отсюда Даниил Андреев через год попадет на другие зеленые просторы того же древнерусского княжества, ощутит с ними родовую и мистическую связь. А восхищение тарусскими полями стало радостью первой встречи с прародиной, таящей грядущие откровения.
5. Ленинград
Вернувшись из Тарусы, он отправился в Ленинград. О поездке подробно написал Вадиму: "На днях я приехал из Ленинграда, куда ездил "призываться" на воинскую повинность. Пока что ничего не известно, дадут мне отсрочку на год или нет; придется ехать туда в конце октября вторично. Жил я там у Левы и Люси, в старой папиной квартире на Мойке. С Люсей у меня создались очень близкие отношения; это один из весьма немногих людей, с кем я говорю на одном языке. Долгие ночные разговоры по многу часов кряду. Он очень интересный человек. Говорили и о тебе; он рассказывал о тебе с большой теплотой, видно, что он тебя очень любит. Я сказал, что по приезде в Москву буду тебе писать, и он просил передать большой привет.
Левика дела довольно-таки скверны. С ним происходит то, что теперь со многими: сильно пьет, нравственно и умственно опустился. Жаль ужасно: он по существу очень хороший и добрый. Теперь же, вдобавок, и здоровье его расстроилось, и его поместили на неопределенное время в лечебницу. — Видел, помимо того, Ларису, ее мужа, Анну Ивановну, Римму, Галю и других. Странно, что из такой среды мог выйти человек с такими взглядами, настроениями и чувствами, как Люся. Вот человек большой совести!" [121]
121
Письмо В. Л. Андрееву 25 сентября 1928.
В Ленинграде жило много родных. Дочь Павла Николаевича Андреева, умершего в 1923 году, и Анны Ивановны — Лариса, его двоюродная сестра, с мужем. Другое семейство — сестры отца, Риммы Николаевны, ее дети — Лев, Леонид и Галина. Римма Николаевна в те годы активно занималась литературным наследием брата, хлопотала об изданиях. С ее сыном, Л юсиком, как его звали в семье, Леонидом Аркадьевичем Андреевым (он носил не фамилию отца — Алексеевский, а знаменитого дяди и своего крестного), чем-то очень похожим на молодого Леонида Андреева, Даниил сошелся ближе всего. С ним можно было говорить о мистическом.
Но трудно сказать,
говорили ли они о мистическом. В начале июля закончился шахтинский процесс. Судили "саботажников строительства социализма". О процессе писали все газеты. Арестованных "спецмерами" заставили признаться во всех злодеяниях. По стране организовывалось возмущение трудящихся, требовавших покарать инженеров — вредителей. В Ленинграде, по свидетельствам очевидцев, на площадь перед Мариинским дворцом выводились толпы с плакатами "Требуем высшей меры наказания!" [122] Даниил не видел этих плакатов, но знал о них. В стихотворении о Рылееве, написанном в следующем году, имперская столица мрачна:122
См.: Минувшее: Исторический альманах. 4. М.: Прогресс; Феникс, 1991. С. 44.
Грубо, упрощенно, так, как требовалось следствию, взгляды его того времени изложены в протоколе допроса 5 мая 1947 года: "Начало моей антисоветской деятельности относится к 1928 году. К этому времени более четко определилось мое отрицательное отношение к советской власти. Я, считая неправильным отношение советской власти к религии, утверждал, что в СССР не существует свободы печати и неприкосновенности личности. Невозможность свободно выехать за границу для каждого желающего я расценивал как насилие над личностью" [123] . Конечно, никакой "антисоветской деятельностью" Андреев не занимался, но несоветские взгляды считались злейшим преступлением в годы узаконенного единомыслия.
123
Протокол допроса арестованного Андреева Даниила Леонидовича // Андреев XX. С. 307.
6. Восток
Вернувшись из Ленинграда, он вновь углубился в литературные занятия, хотя и продолжал радоваться, что "не писатель". "Теперь начинается зимний образ жизни: город, работа, тетради, книги. Очень хотелось бы мне к концу октября, когда меня заберут, наверное, на военную службу, окончить мой пресловутый роман; но, кажется, не успею, — отчитывался он перед братом. — Фамильный недостаток: берусь за темы, с которыми почти невозможно справиться. Кроме того, с каждым годом повышаются требования и к себе самому, и к своему "детищу"; приходится чрезвычайно много переделывать, видоизменять, совершенствовать.
Прекрасные отношения создались у меня с мамой, Шурой и ее мужем. Мой дом стал моей совестью, — понимаешь? И даже, кажется, я не могу без него долго существовать. Даже за две недели житья в Питере — начал мучаться" [124] .
Добрые отношения дома, внутреннее равновесие помогали писать, а писание высвечивало жизнь смыслом. Больше всего усилий уходило на роман "Грешники", то страницами продвигавшийся, то останавливавшийся, то переписывавшийся. Сочинялись и стихи. Была написана поэма "Красная Москва". Позже она отозвалась в триптихе "Столица ликует" и, может быть, в "Симфонии городского дня". Был начат поэтический цикл "Катакомбы", завершенный только в 41–м.
124
Письмо В. Л. Андрееву 25 сентября 1928.
Судя по всему, в не дошедших до нас стихах, так или иначе, говорилось об уходе истинной православной веры в катакомбы. В его "Железной мистерии" катакомбы изображены в шестом акте — "Крипта". К "катакомбной" церкви, как назывались "тихоновцы", принадлежали и некоторые из его друзей.
"Моя жизнь ровная — как ниточка на катушке — день за днем, внешних событий нет. Но последнее время это уже не гнетет и не томит, как бывало раньше, и, думаю, в этом виновата не привычка, а что-то другое. Вижу, что полосы "кабинетной" жизни бывают время от времени нужны чрезвычайно.