Весы

– Я не считаю это проблемой! – упрямо повторил я.

– Господи, до чего ты слепой! – вздохнула сестра. – Ты знаешь, что такое жизнь? Не знаешь, конечно, этого никто не знает. Но все было бы куда проще, если бы человек и в самом деле был сотворен из глины…

Не помню, чем кончился этот бесконечный разговор. Мы оба горячо доказывали свое и нервно поднимали стаканы. Хорошо помню третью бутылку. Смутно вспоминаю, что мы говорили о каких-то геологических эпохах. О непрерывном обогащении и усложнении проклятого человеческого гена. Кто имеет право по своей воле, из легкомыслия или по глупости, рвать эту бесконечную цепь! – чуть ли не кричала Марта. Особенно если природа вложила в нее какие-то свои надежды! Или необыкновенные способности! Мне наплевать на твои цепи, рычал я в ответ. Весь мир опутан цепями, и к чему мы пришли? К постыдному самоистреблению!…

Не помню, как я вернулся к себе. Действительно не помню. На следующий день Марта заявила, что это она меня отвела. Без особых усилий отвела, раздела, сунула в кровать… Действительно не помню.

Но помню другое. Отвратительный сон, который мне приснился под утро. Мой первый настоящий сон. Уже открыв глаза, я понял, как невероятно это переживание, данное человеку. Как оно необыкновенно и все же подлинно. Я весь еще дрожал от чувств, испытанных мною во сне, – от чувств, о существовании которых и не подозревал. Будто мне удалось внезапно заглянуть в какой-то иной мир, совсем другой, отличный от того мира, который был мне знаком и который люди способны терпеть только потому, что свыклись с ним, как свыклись с самими собой.

А вот что мне снилось. Я в каком-то озере или болоте, теплом и густом, вроде кофейной жижи. Над мертвой водной гладью кусками висит мгла, как бархатный театральный занавес. Я дико озираюсь и что-то ищу. И наконец вижу это что-то неподалеку – гладкую женскую спину, которая изо всех сил плывет к берегу. С яростью я кидаюсь вдогонку. Плыву я или бреду по тине – не знаю, но я бешено стремлюсь настичь эту невидимую женщину, эту голую женскую спину, которая как змея извивается впереди. Я хочу догнать, вцепиться в нее железными пальцами. И все не могу. Я двигаюсь неуклюже и мучительно медленно, а она плывет легко и свободно. Я делаю последнее отчаянное усилие и будто отрываюсь от самого себя; и тут же настигаю ее и хватаю обеими руками, горячую и скользкую. Она внезапно оборачивается, и я вижу ее лицо. Это – близкое и знакомое лицо, оно принадлежит столько же Марте, сколько и Лидии, и все-таки непонятно, чье оно. Она бьет меня ладонью по лицу, я чувствую, что у меня из носа течет кровь. Люблю ли я ее? Ненавижу ли? Не знаю, но чувство мне незнакомо и невыносимо. Я хватаю ее за шею, которая в моих руках внезапно становится тоньше, сжимаю изо всех сил… и с криком просыпаюсь.

Я с трудом пришел в себя. В открытое окно вплывал прозрачный ледяной воздух. Наверное, уже близился рассвет. Я встал, закрыл окно и, дрожащий, снова улегся в постель.

Вот что я увидел во сне – мутном и бессмысленном, как все человеческие сны. Мутном, бессмысленном и страшном. Но не сам сон и не мои действия, как бы они ни были бессмысленны и неестественны, бросили меня в дрожь. А чувства, которые я при этом испытал, – яростные, густые, невыносимо сильные. Неужели я действительно носил их в себе? И неужели действительно был на них способен? Трудно было поверить в это.

Я думал, что уже никогда не усну; или по крайней мере не смогу заснуть в этот день, в это утро. И все-таки, кажется, снова уснул, и очень быстро. Я спал без снов и проснулся только к девяти часам. Голова была ясная, и все же я был подавлен. Марта ждала меня в кухоньке; она посматривала чуть насмешливо и чуть виновно. Молча она принесла молочную тюрю, поставила передо мной и села напротив. Я тоже не спешил нарушать молчание, разговаривать не хотелось; но молоко приятным теплом разлилось по всему телу, и я спросил:

– Почему ты не на работе?

– Да вот тебя жду… Хочу показать моих коров. Да и тебе полезно размяться…

– Это же не настоящие коровы, – заметил я. – Это какие-то современные великомученики. Настоящие коровы ходят по полю и щиплют траву.

– Они очень красивые, вот увидишь.

– Красивые для тебя. Ты смотришь на них с точки зрения удоя, или как это там называется, неважно. Главное, чтобы вымя у каждой было с ведро. У Сивки не было большого вымени, у нее были большие глаза. Я предпочитаю второе.

– А молочная тюря?

– Можно и без тюри.

Я видел, что мой отказ сильно огорчил ее. Но и не думал уступать.

– Слушай, братик. Честно говоря, есть еще одна причина. Наш председатель очень хочет повидаться с тобой.

– Какого дьявола?

– Чтобы поручить тебе проект. Знаешь, наверху, в горах, есть домишко лесного обходчика, вроде будки. Его хотят перестроить в охотничий приют. Чтобы было где собраться по-мужски, напиться и все такое. Для них ты – важная птица, председатель очень на тебя рассчитывает… О чем задумался?

– Хочу припомнить одно лицо.

– Какое лицо?

– Женское. Знакомо до смерти, а не могу вспомнить, чье оно.

– Хватит тебе с бабами возиться, – с еле скрытой досадой сказала Марта. – Да что ты за мужик, в самом деле! Настоящему мужику баба – здравствуй и до свидания, и вся недолга. А у тебя что ни знакомая, то история. И все до одной запутанные.

Тут я ничего не мог возразить. Она, конечно, была права.

– А чем это, по-твоему, объясняется?

– Откуда я знаю, чем. Ты же мне брат, в конце концов, мне трудно быть объективной… Но ты, пожалуй, слишком всерьез их принимаешь. Или берешь на себя слишком много ответственности, что одно и то же.

– Нет, не в этом дело, – я покачал головой в полном убеждении. – Причина совсем другая.

– Ну, пусть другая, разве это так уж важно? Лучше поехали со мной, увидишь настоящий людей. Сильных, кряжистых, упорных и…

– … и туповатых, – договорил я вместо нее. Она обиделась.

– Они не тупые! Правда, душевной утонченности у них немного. Но если каждый день ходишь по щиколотку в грязи, если тебя каждый день продувают наши балканские ветры, тут не до утонченности, в конце концов.

– Хорошо. Проект я им сделаю. Но прошу избавить меня от их общества. Что там за место? Я про домик говорю.

– Я тебе объясню. Или давай вместе сходим, посмотрим. Но мне не хочется оставлять тебя дома. Поехали, проводи меня хотя бы до реки, проветришься.

– А что мне там делать, на этой реке?

– Можешь ничего не делать, просто сидеть и смотреть. Едем, не пожалеешь.

Я хорошо понимал, почему она не хочет оставлять меня дома, но отвязаться не смог. Мы спустились на площадь и сели каждый в свою машину. Сестра должна была показать мне дорогу к белым омутам, как она назвала место у реки; правда, у меня нет удочки, но я спокойно могу ловить раков – мальчишкой я был настоящим специалистом по ловле раков; это была одна из моих немногих нормальных человеческих страстей, как выразилась Марта.

Оказалось, что до омутов не так уж близко, километров пять – шесть; для мальчишки это было, наверное, целым путешествием. Дорога к реке шла уже по равнине. По обеим сторонам шоссе стояли массивы пшеницы какого-то невиданного ржаво-красного цвета. До сих пор не знаю, кто выдумал этот потрясающий сорт, которого и птицы боятся: даже ворон не было видно над полями. Скоро мы подъехали к развилке. Марта на своем «москвиче» свернула на проселок, я – за ней. Она ехала так осторожно, будто держала, на коленях корзину яиц; я понимал, что она жалеет мою машину, не свою. Мы остановились, немного не доезжая реки. По-видимому, несколько лет назад здесь вырубили лесок, и теперь на вырубке робко тянулась вверх молодая поросль. Марта не посмела давить ее колесами. Мы оба сошли и направились к реке.