Ветер над яром (сборник)
Шрифт:
И вновь перед Гюнтером потянулись казавшиеся уже бесконечными кривые улочки города, магазины, бары, кафе с постными лицами продавцов, барменов и официантов, не желающих вступать в праздные разговоры. К вечеру в желудке Гюнтера булькали, взбиваясь коктейлем, кружек пять пива, два эклера, порция мороженого, три сосиски и один омлет, а карманы стали отдуваться от сувениров и мелких покупок.
Уже смеркалось, когда Гюнтер остановился перед витриной аптеки. Трафарет на дверях оповещал, что аптекарь Гонпалек принимает круглосуточно, но ниже висела табличка “закрыто”, а сами двери были опечатаны бумажкой с чернильной расплывшейся подписью. Гюнтер перечитал трафарет два раза, прежде чем уяснил смысл написанного,
Рассеянным взглядом он окинул глубину улицы и повернулся, чтобы уйти Но так и не сделал ни шага. Как ни заторможено было сознание, оно зацепилось за что-то такое, что заставило остаться на месте. Он прикрыл глаза и постарался понять, в чем дело Но память ничего не подсказала, и тогда он снова посмотрел вдоль улицы.
В ее глубине сгущался полумрак, словно пряча что-то, но сознание подсказывало, что зацепка находится где-то ближе, рядом. И связана она не с темнотой, а со светом. Взгляд скользнул по редким освещенным окнам и остановился на мягко светившейся сквозь шторы витрине магазинчика напротив. Черной тенью на стекле лежала надпись: “Кондитерские изделия госпожи Брунхильд”.
Словно щелкнул слайд-проектор, сменив туманный некачественный позитив витрины на четкий и ясный. Усталость и заторможенность исчезли. Несомненно, это была другая госпожа Брунхильд — трудно предположить, что она в одном лице совмещает обязанности сиделки в госпитале святого Доменика и хозяйки магазина кондитерских изделий. Хорошо бы, чтобы обе госпожи Брунхильд оказались родственницами, а не просто однофамилицами — даже в столь маленьком городке такое может случиться.
Гюнтер направился в кондитерскую. Он открыл дверь, и над головой привычно звякнул колокольчик. Честное слово, если бы ему поручили создать герб города Таунда, он обязательно изобразил бы на нем дверной колокольчик.
В кондитерской стоял густой запах свежей сдобы. С первого взгляда могло показаться, что кондитерская процветает — оформление в стиле ретро требовало солидного капитала. Но свисающая с давно небеленного потолка старомодная люстра с пыльными стеклянными подвесками говорила о том, что последний раз стены обшивались как минимум лет пятьдесят назад, и только благодаря вернувшейся моде кондитерская выглядит так солидно. Что больше всего удивляло Гюнтера в заведениях Таунда, так это отсутствие музыкальных автоматов и телевизоров.
Сперва Гюнтеру показалось, что в кондитерской никого нет. Но тут же между миксером и сублимационной кофеваркой он увидел выглядывающую из-за стойки голову с длинными, седыми, неопрятно уложенными волосами и сморщенным лицом. Свободно лежащие чуть ли не на всю ширину стойки сухие тощие руки создавали странное впечатление, будто человек за стойкой сидит на полу.
— Добрый вечер, — поздоровался Гюнтер.
— Не уверен, — скрипучим голосом отозвалась голова. — Вряд ли вечера в Таунде можно назвать добрыми. Проходите, садитесь.
Гюнтер взгромоздился на стул у стойки.
— У вас усталый вид. Кофе?
— Да, пожалуй, — кивнул Гюнтер. — Спасибо… э-э… А где госпожа Брунхильд?
— Сестра уехала, — объяснил человек за стойкой и, повернувшись боком к Гюнтеру, включил кофеварку. Из-за стойки стал виден безобразный горб.
— Вот уже два месяца я ее подменяю, — продолжал объяснение горбун. — Повезла дочку к морю лечить от нервного расстройства. А мне здесь нравится. Днем люди часто заходят, есть с кем поболтать или хотя бы переброситься парой слов. Только вот по вечерам скучно. Раньше, когда аптекарь Гонпалек был жив, мы частенько беседовали с ним здесь по вечерам за чашкой кофе. Очень эрудированный человек был. Приятно слушать. Сломали… Пожалуйста, ваш кофе.
Гюнтер взял чашечку, сделал маленький глоток.
— Сахар? Сливки? Эклер?
— Я бы закурил,
с вашего позволения.На мгновенье на старческом лице появилась тень колебания.
— Пожалуйста.
Перед Гюнтером появилась пепельница, извлеченная из-под стойки.
— Детей в это время сюда уже не водят, да и взрослые тоже… Вы первый мой вечерний посетитель.
Гюнтер закурил.
— Я не совсем понял. Что значит — сломали? Убили?
Старческие губы сложились в куриную гузку, фыркнули.
— Сломали — значит сломали… По официальной версии Гонпалек повесился. Только спрашивается, кому нужна рука и внутренние органы самоубийцы?
Гюнтер насторожился. Лист номер двадцать три из другого дела. Он изобразил на лице крайнюю степень недоумения.
— То есть?
— А почему, по-вашему, вечером в Таунде не встретишь прохожих, а окна на ночь запираются ставнями? Вы ведь приезжий и заметили, вероятно, что люди в Таунде не особенно разговорчивы. Я — исключение. В моем возрасте по-другому смотришь на жизнь. Так сказать, из-за кладбищенской ограды. А потом, я люблю поговорить, старческое, наверное, и мне уже все равно, придут ко мне ночью или не придут. Говорят, что старые люди особенно дорожат жизнью. Возможно. Я — нет. Для меня ее осталось так мало, что мне плевать на страх, которым охвачен весь Таунд. Последние дни жизни я хочу провести так, как мне хочется. А из моих увлечений осталось одно — приятно провести время в беседе с кем-нибудь. Так почему я должен лишать себя последнего удовольствия? Не так ли?
— Ну… — неопределенно протянул Гюнтер. Ему была не совсем понятна связь между молчанием горожан и самоубийством аптекаря.
— Так вот, о руке и внутренних органах. В средние века из частей тела повешенного еретика готовили разные бесовские снадобья. Теперь понятно?
— Вы хотите сказать…
— Именно. Еще кофе?
Гюнтер машинально кивнул. Его передернуло.
— Мерзко!
— Ну почему? Если вдуматься, то почти то же самое делают с трупами в морге. Различие состоит лишь в том, что для снадобий требуются части тела непременно с висящего трупа, только с еретика, и операция проводится не когда вздумается, а ровно в полночь.
— Еретика… — пробормотал Гюнтер. — Пожалуй, мы все в наше время годимся для такой роли.
— Да. Но Гонпалек особенно. Мы, так сказать, невыявленные еретики. А аптекарь… Вы знаете, полгода назад нас, как говорят в городе, посетила божья благодать…
— Я слышал… Так это тот самый аптекарь, который излечился покаянной молитвой от анафемы?
— Вот именно. Как видите, по всем канонам инквизиции он единственный в городе, кого церковь может с полным основанием назвать еретиком, пусть даже и раскаявшимся. Не зря же его нашли повешенным в желтом балахоне, разрисованном чертями и в таком же шутовском колпаке.
— Вы полагаете, что это не самоубийство?
— А вы как полагаете?
— М-да… — Гюнтер затушил окурок и достал следующую сигарету. — А полиция?
— Официальную версию вы знаете. В полиции тоже служат люди. И у всех есть семьи. И никто не хочет последовать за аптекарем.
— Но это же абсурд! Полиция боится обыкновенной банды распоясавшихся юнцов! Что они — мафия, что ли?
Губы горбуна изобразили горькую усмешку.
— А вы когда-нибудь видели настоящую ведьму, голую, летящую по воздуху верхом на метле? У нас, возможно, и увидите. Тем более завтра полнолуние… И, поверьте, к мистике в Таунде относятся очень серьезно. Чересчур она материальна. Что же касается банды юнцов, то, если бы вы служили в полиции, знали бы, что подобные банды всего лишь накипь. Кое-кто действительно летает на метлах, наводя ужас на весь город, крадет некрещеных младенцев, напускает порчу, а молодежь им подражает. Играет в ведьм и колдунов, жестоко играет. Но их игры — лишь пена. Варево варится другими.