Ветер плодородия. Владивосток

Ах, как мне не пла-акать,Ах, как мне не пла-акать,Ах, как мне не пла-акать,Как слезы не лить? —

донеслось с порывом ветра, и все потонуло в плеске волн.

Донцы проводили моряков в далекое плавание.

Глава 8. Низовья реки

Несмотря на непогоду, тягости плавания и ночлегов, матросы ободрены, они снова при своем деле. Нет больше бородатых переселенцев, пехотных солдат да еще каторжных, с которыми приходилось возиться, обучая их управлять баркасами, постановке самых простых парусов, как у дикарей или малайских пиратов.

Погода переменилась: прояснило и подул попутный ветер. Пошли быстро. Алексей позабывал свои страшные разговоры с Муравьевым. Похоже, что губернатор сорвал на нем досаду, отплатил за что-то. Не мог же в самом деле принять он за чистую монету бредни маньчжур, уверявших, что Сибирцев совсем не тот, за кого он себя выдает. Что его подменили в Англии, подобрав другого, похожего! Кому еще придет такая мысль от нечего делать? Но говорят, нет дыма без огня и нет ветра без волны. Не все забывалось Алексеем и не совсем. Есть уязвляющие причины, в которых далеко не один Муравьев повинен. Все же клевета всегда действует на государственного человека. Он поколебался. За его спиной стоит туча мундиров и кокард. Не говоря уже о III отделении, их дело особое. Все, кроме узкого круга приятелей и хороших знакомых, таких, как Венюков, пугались и сторонились Алексея, когда он начинал разговаривать откровенно. Особенно когда в его суждениях чувствовался самостоятельный взгляд. А Муравьев с оттенком злорадства передавал Алексею эти сплетни.

Иногда он вспоминал свои встречи с Пэгреймом и другими американскими офицерами в Японии, а также с сенатором Джонсоном и с банкиром Сайлесом Берроузом, как они уверяли Алексея, что в России ему ходу не дадут, советовали переходить в американский флот или поступать на корабль большой торговой фирмы. Были случаи, когда наших офицеров посылали служить во флоты других стран по их собственному желанию, для практики или обмена знаниями, а также из дружественного расположения к союзникам, с которыми хотя и нет особых трактатов, но есть взаимное влечение. В Штатах грозила вспыхнуть гражданская война за освобождение негров. Петербург, как того желал государь Александр, поддерживал Север Штатов против рабовладельцев Юга. Были отправления туда во флот на службу наших офицеров и матросов, и добровольцам разрешалось переходить на службу к североамериканцам.

Сейчас, при хорошей погоде, спускаясь по пустынной реке, Алексею казалось, что плывет он по не раз описанной американцами Миссисипи, так широк и роскошен был Амур и так плодородны равнины на его берегах. Буйно разрослись луга и леса. Широта реки, пышность и размеры ландшафтов, перемена их красок – все это необычайно для континентального глаза. А тем более для морского, который, кроме воды, ничего не видит.

Муравьев перед отъездом предупреждал, что чем ниже, тем шире и опасней становится река, но тем менее опасны на ней штормы для хорошей морской шлюпки, какую он отдал Сибирцеву. Кроме того, Амур разбивается на множество рукавов, которыми можно идти в любую погоду. Для этого в низовьях нужно иметь надежных проводников. Николай Николаевич сказал, что ниже устья впадающей в Амур горной речки Хунгари есть стойбище Бельго, из хороших глинобитных зимников, в котором живет старый его друг и знакомец гольд Удога. Он послужил русским экспедициям, как и его брат Чумбока. Оба верны нам и вооружены хорошим оружием. Муравьев просил зайти в Бельго, передать братьям подарки и полагал, что один из них пойдет на шлюпке проводником.

Пока что некоторую помощь оказывал восьмой участник экспедиции на шлюпке, унтер-офицер забайкальского казачьего войска, несколько раз в своей жизни проходивший Амур вверх и вниз. Поначалу матросы на него косились, как на мужлана, но понемногу привыкли слушаться. Он бывалый и умелый. Хотя, конечно, настоящего знания реки, как у гольдов, у него быть не могло. Казак служил верой и правдой. Он изловчился ловить рыбу сеткой из шлюпки на ходу. На ночь было что варить и жарить. Собака его всегда сыта рыбой, на привалах ловила сама.

На ночь разбивали палатку. Собака караулила. Сибирцев, Маслов, матросы и унтер-офицер, который, кстати, родом был из Кяхты и толмачил по-китайски, умещались в палатку и засыпали как убитые.

…Алексею что-то приснилось, он закричал во сне, звал на помощь, пугая рычанием самого себя, и долго не в силах был очнуться. Вскочил, вылез из палатки. Громадная река, вся в огнях, шла, отражая россыпь звездного неба, по которому тек поток звезд, похожий на огненную реку. Сырая, холодная ночь. Крик его никого не разбудил. Собака с удивлением посмотрела. А бывало, чуть она залает – все просыпаются сразу.

Горы велики, и луна светит, и река холодна, идет мерно, кажется, что в ней собрана не только вся вода Сибири, но и все ее могущество. Это сила Сибири движется к океану.

Сибирцев постоял, подышал и опять полез в жаркую духоту.

А молодой матрос лежит в мокрых сапогах. Матросы бывалые. Некоторые постарше Алексея. А вот новичок заснул, не сняв мокрые сапоги. Сибирцев встал на колени и стянул сапоги с мальчика, посадил их на палки над огнищем у костра, близ палатки. А на босые ноги бросил ему ворох травы из мешка, взятой в деревне у гольдов, чтобы, по их примеру, употреблять вместо портянок. «Будет ли у меня свой сын?» – подумал он.

На рассвете палатка уложена в шлюпку. Якорь, весла, мачта, паруса, войлоки для подстилки, фуфайки и клеенчатые куртки в сундучках, ящики с продуктами, спирт и лекарства – все на местах.

После горячей ухи и вяленого мяса разместились. До фарватера прошли на веслах: полезно размяться.

Ветры чередовались. Не так-то быстро идем, как Муравьев уверял. Только при попутном – необычайно быстро. При низовом – лавировали.

Становилось суровей. На берегах и на островах всюду еще только цветет верба на безлистых желтых, черных и ярко-красных прутьях тальника. Мутная вода в реке, и кое-где под скалами видны льды на берегах.

Алексей и большинство матросов шли здесь впервые. На берегах еще есть дубовые и липовые рощи, но все больше хвойных зарослей, и видны пятна темных кедров, стоящих как тучи в хребтах.

Над лодкой летели караваны птиц. Раздавался выстрел. Собака, бросаясь с борта шлюпки, плыла и доставляла подстреленного гуся.

На далеком берегу, под горами, видна гольдская деревушка, берестяные амбарчики на сваях, глинобитные зимники с деревянными трубами. По всем признакам это стойбище Бельго. Ветер дул попутный, и до сумерек, казалось бы, еще долго можно идти быстрым течением; в Бельго заходить не с руки. Но решили приваливать. «Нужен отдых», – подумал Сибирцев. Хотя никто не роптал, но видно, что все выбивались из сил, Алексей по себе чувствовал. Желая подать пример и не засиживаться, он исполнял все работы в очередь с матросами и на привалах, и в шлюпке. Он изнурял себя. Гусей сегодня настрелял в свое удовольствие. Отдадим гольдам. У них ружей таких, как у нас, нет. Заряды жалеют, за порох здешние торговцы выматывают из них душу, как слыхал Сибирцев. Бьют гольды гусей из луков стрелами или ловят какими-то своими туземными, попросту говоря, первобытными устройствами, как в каменном веке. Это мы по дороге уже видели.

Гольд Удога заметил русскую шлюпку задолго до того, как она пристала. Он вышел встречать, надев на себя военную фуражку и мундир. На груди у него медаль. Матросы обрадовались, словно встретили знакомого. Им, может быть, показалось, что близок морской берег. Все дисциплинированно молчали, но о настроении можно догадаться по просиявшим физиономиям.

Удога высок, с приятным смелым лицом. Он довольно хорошо говорил по-русски. Пригласил гостей к себе в дом, и когда снял форменную фуражку, то из-под нее вывалилась длинная коса, а половина головы оказалась выбрита. Тут разочарование появилось на лицах спутников Алексея. Явно перед ними был не настоящий моряк, что-то вроде ласкара или кули из английского полка милитери-сервис.

Удога в этот вечер, несмотря на косу, заслужил всеобщее доверие и расположение. Сначала на столе появились превосходные горячие пельмени из свежей осетрины и тала из мелко наструганного максуна, обильно осыпанная рубленым лесным луком, что и для Алексея, и для матросов было в диковинку и в отраду. Прислуживали за столом молодая жена Удоги и его дочь, прехорошенькая юная девушка в голубом шелковом халате. Появилась и другая знаменитость, тоже приятель Муравьева – гольд Чумбока, родной брат Удоги. У него медаль на рубахе; мундира на нем не было.