Вице-президент Бэрр

Леггет обращается к Ирвингу почтительно, хотя и с некоторым вызовом:

— «Ивнинг пост» скоро начнет печатать мистера Купера. Когда же вы будете писать для нас?

Ирвинг заморгал. Прочистил горло.

— Поэзия мистера Брайанта, как мне кажется, уникальна. Выше поэзии Вордсворта. В ней нет вульгарности Байрона и туманности Кольриджа.

Наверное, все знаменитости такие. Они настолько привыкли к затверженным вопросам и ответам, что иногда, не слушая, отвечают невпопад.

Но Леггет не отставал.

— Мы подозреваем вас в демократизме, мистер Ирвинг.

Ирвинг ответил кривой улыбкой. В глубине души он стопроцентный тори. Это видно по его манерам, по любви к прошлому, к изысканному и традиционному, не говоря уж о его окружении: он дружит со всеми богатыми купцами в городе. Но демократия — веяние времени, если верить Леггету. Я-то лично думаю, что Ирвинг ненавидит то, что происходит, однако далее следует:

— Зиму я провел в Вашингтоне. Не выходил из Капитолия. Слышал все дебаты — удачные и неудачные. Какие у нас великие ораторы! Клей, Уэбстер, Кэлхун.

— Все тори, — не сдавался Леггет.

— Все блестящие мужи. Но, — Ирвинг огляделся по сторонам, не слышно ли его в зале (хотя что можно услышать в этом звоне посуды, криках официантов, пререканиях поваров на кухне?), — но заблуждающиеся, как мне думается.

Ирвинг с предельной осторожностью высказался против нуллификаторов.

— Южане, знаете ли, как понаблюдаешь за ними в конгрессе или побеседуешь с глазу на глаз, оказывается — как бы это сказать? — не лишены справедливости. — Ирвинг просто не способен обидеть кого-то из присутствующих. — И в то же время, — опередил он Леггета, — мне ясно, что, если они настоят на своем, наш общий союз развалится.

— А это плохо или хорошо?

Хотя Халлек и славится умом, сегодня он не в ударе. Исподтишка поглядывает на меня. Очевидно, не может взять в толк, как я сюда попал.

— Пожалуй, плохо. — Ирвинг говорит это сухо. — Но Югу, может быть, будет лучше без нас.

Леггет попытался выведать что-нибудь о Ван Бюрене, но Ирвинг сделал вид, что ничего не знает о планах вице-президента.

Фицгрин Халлек тихонько спросил меня, чем я занимаюсь.

— Работаю в адвокатской конторе.

— Все в адвокатских конторах. Но вы-то чем занимаетесь? Литературой или политикой?

— Политику я ненавижу! (А, была не была!)

— Это хорошо. — Халлек улыбнулся. — Я тоже. К тому же к народу я отношусь враждебно. Я считаю, что государственный корабль подобен обычному кораблю: если капитан хочет, чтобы плавание прошло благополучно, пусть не советуется с командой. Вот почему я за короля, любого короля, и чем деспотичнее, тем лучше. Я склоняюсь к римской церкви, потому что так спокойнее: священники целиком отвечают за ваше спасение — только за это им и платят.

Он продолжал в том же духе. Я нахожу Халлека занятным, и, хотя он вроде бы шутит, мне кажется, он вполне серьезен.

Когда мы вставали из-за стола, Халлек что-то сказал Ирвингу, и тот повернулся, посмотрел на меня и утвердительно кивнул. У двери ресторана я посторонился, чтобы пропустить знаменитостей. Но Ирвинг взял меня под руку и провел в фойе.

— Вы произвели сильное впечатление на бедного Халлека.

— Да? — пробормотал я, не понимая, почему Халлек «бедный».

— Вы так похожи на Джозефа Родмана Дрейка. Он был самым близким другом Халлека, жил с ним, работал. А потом вдруг умер. Это было почти пятнадцать лет назад, и Халлек до сих пор не может забыть его. Они были словно Дамон и Пифий, Ионафан и Давид…

Мы вышли на улицу. Халлек тряхнул мою руку и поспешил прочь.

Пока Ферпланк и Леггет говорили о политике, Ирвинг повернулся ко мне:

— Я не забыл вашего интереса к полковнику Бэрру. Хотите взглянуть на Ричмонд-хилл?

Я сказал, что очень хочу. Полковник Бэрр в Олбани, а мистер Крафт привык во второй половине дня обходиться без меня.

Я сел в открытую карету Ирвинга. Леггет и прочие нам помахали, а Леггет по-школярски подмигнул мне, будто меня вызвали к доске. Смущенный всеобщим вниманием, я сел на заднее сиденье. Великий человек кивнул джентльменам, приподнял шляпу, прощаясь с дамами, и карета затряслась по Уолл-стрит.

— Не был в Ричмонд-хилле двадцать лет. Но думаю… Кучер, стой! Стой! — Ирвинг, оказывается, умеет кричать. Кучер осадил лошадей вовремя: из остановившейся впереди кареты величественно ступил на тротуар мистер Астор в горностаях, поспевший из Европы как раз к похоронам жены. Он и сам-то чуть жив, но дела, кажется, у него идут неплохо. Ирвинг с удивительной легкостью спрыгнул на землю; я подумал было, не последовать ли мне его примеру, но остался в карете.

Они стояли в дверях Коммерческого банка, лицом друг к другу, а под ногами у них суетилось поросячье семейство. Мистер Астор слывет любителем литературы и меценатом. Леггет говорит, что он хочет купить наш город под благовидным предлогом. Для этого он нанял Фицгрина Халлека секретарем и компаньоном, и тот поселился в его доме. Работа Халлека — следить за тем, чтобы о мистере Асторе уважительно писали в газетах.

Попрощавшись с Астором, Ирвинг пошел к карете, медленно, как и подобает великому и грузному человеку.

— Мне нужен совет по финансовым вопросам. — Он откинулся на сиденье и вздохнул. — Я питаю слабость к денежным операциям. Результаты всегда убийственные. Бедный, верней, богатыймистер Астор пытается мне помочь. Вы знаете, он стал хозяином Ричмонд-хилла после того, как полковник Бэрр его потерял. Дело в том, что с разделения поместья на участки и началось процветание Астора в Нью-Йорке. Как, кажется, просто, а? Взял и нажил состояние.

Ирвинг много говорил о домах, о собственности и деньгах. Я слушал внимательно. Мне не верилось, что я единственный собеседник знаменитого человека, которого узнавали, с которым здоровались люди в городском парке, высыпавшие погреться на робком апрельском солнышке.

И хотя меня несколько разочаровал практический склад его ума, Ирвинг возмещал это рассказами о днях нынешних и минувших.

— Вот здесь мы, бывало, на уток охотились. Вон за теми домами и сейчас еще тянутся Лиспенардские луга. А за ними был Ричмонд-хилл.

Когда мы поравнялись с проемом между домами, Ирвинг вдруг заволновался.

— Вон он! Видите колодец?

Я не видел ничего, кроме пустого поля. Но Ирвинг силой воображения способен создавать ландшафты.

— Манхэттенский колодец!Ранней весной тысяча восьмисотого года некую Эльму Сэндс нашли мертвой на дне этого колодца. — Щеки его порозовели. Маленькие глазки сверкали. — Молодого Леви Викса обвинили в убийстве. Он заявил, что в убийстве невиновен, а виноват лишь в том, что пользовался добротой Эльмы Сэндс. Город волновался. Два самых блестящих адвоката того времени защищали Викса — Аарон Бэрр и Александр Гамильтон. Я был в зале суда во время выступления полковника Бэрра. Когда он закончил, присяжные и судьи — да и сам дьявол тоже — поверили, что Эльма Сэндс — безнравственная женщина, а Леви Викс чуть ли не юный Галахад.