Вице-президент Бэрр
Шрифт:
Мы чудесно отужинали, и миссис Киз рассказала нам, что первый муж разорил ее. Теперь она держит со своим вторым мужем пансионат на Бродвее у Боулинг-грин.
— Там для вас две прекрасные комнаты, полковник, в цокольном этаже, но очень светлые, выходят в прелестный зеленый сад.
— Дорогая моя девочка, я боюсь, что цены в том районе…
— Платите, сколько хотите!
Мы с мистером Крафтом переглянулись. Полковник допустил ложный шаг, если тут уместно такое выражение.
— Скажите, — спросил полковник, — а чей это дом? Я когда-то знал все дома от Боулинг-грин до Уолл-стрит наперечет.
— Так это же дом старого губернатора Джона Джея.
— Моей радости
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Осень стоит холодная и тоскливая. Идут выборы. На каждой стене читаешь: «Долой аристократию!» Говорят, этот демократический лозунг — изобретение элегантного мистера Ван Бюрена; его кандидат в губернаторы должен победить кандидата вигов. Мистер Дэвис и Леггет с головой ушли в кампанию, и я их избегаю.
Элен мне досаждает. Целыми днями не вылезает из дому. Я думаю о ней. Я всех ненавижу.
К счастью, полковник Бэрр безмятежно живет в двух комнатках, которые миссис Киз ему предоставила. Хотя в них не так светло, как она описывала, зато жарко, как в духовке, где жарятся ее индейки, и старичок-паучок счастлив. Полковник так забил обе комнатки мебелью, книгами, картинами, что посетитель должен расчистить место, чтоб сеть рядом с софой, где он возлежит возле столика с портретом Теодосии. Между прочим, он приобрел черного слугу и послал его за чаем, когда я навестил его впервые.
— Очень приятный человек, — сказал полковник. — Работал у Де Уитта Клинтона, ни больше ни меньше! Бедный старик. Боюсь, он немного не в себе. Иногда принимает меня за Де Уитта Клинтона и приносит мне бутылку виски, я делаю вид, будто пью, просто чтобы не потерять его уважения.
Полковник спросил о конторе. И хотя он все еще готовит дела, молча подразумевается, что он больше не появится на Рид-стрит и не переступит порог суда. В это трудно поверить, но Аарон Бэрр наконец — инвалид.
— Я ждал тебя. — Кипы документов и газетных вырезок устилали пол около софы. — Я советовался с Сэмом Свортвутом. Толку от него немного. Память хуже моей. Но Сэм отыскал письма, которые он писал своему брату Джону с Запада, а они пригодятся.
Шумно вошла миссис Киз, желая накормить постояльца, но тот не хотел кормиться.
— Вы даже не представляете себе, мистер Скайлер, какая для меня честь, что он тут! — Она тотчас удалилась, издав шотландский боевой клич.
Бэрр высказывается о ней — как бы это сказать? — насмешливо: «Женщины играли немалую роль в моей жизни, хорошо бы поговорить о них открыто, но — увы! — кодекс чести не позволяет. Я не умею, как Гамильтон, целоваться и писать об этом в газетах».
Затем полковник показал мне свой портретик в возрасте лет тридцати.
— Собственность недавно скончавшейся дамы. Сын мне передал.
На портрете полковник удивительно красив: полные губы, прямой нос, огромные мечтательные черные глаза. О чем он мечтал?
Я спросил его. Вопрос его огорошил.
— Мечтаю? Разве я мечтаю? Мечтал? — Он надел очки, стал внимательно рассматривать миниатюру. — Нет, просто фантазия художника. Или твоя. — Он снял очки. — Нет, я не мечтаю. Это не в моем характере. Я… действую. Рискую. Никогда не мог оставаться надолго в одном месте. Всегда хотел движения, действия. — Он умолк. Дотронулся до портрета Теодосии. — Когда я, бывало, уезжал, бросая больную жену, я часто думал: господи, да ведь она скоро умрет. Вернись домой, говорил я себе, побудь с ней, пока еще не поздно. Но я был не в силах остановиться, и умерла она без меня. А
ведь мог бы провести с ней на несколько лет больше — не будь я таким беспокойным.Полковник положил свой портрет вниз лицом подле портрета дочери.
— Ну, перейдем к великой американской комедии — «Государственная измена Аарона Бэрра».
Я покинул Филадельфию вместе с моим слугой и Сэмом Свортвутом в августе 1804 года под именем некоего Р. Кинга (в честь доброго тори Руфуса Кинга, хозяина Вихокского холма) и отправился в Джорджию.
Я выдавал себя за негоцианта из Лондона (чтобы объяснить свой акцент, озадачивавший местных жителей). Я добрался до самого Сент-Августина в Восточной Флориде. Я беседовал с людьми. Приобрел некоторое понятие о стране. Сделал интереснейшие открытия. Вот, например, ты знал, что даже благороднейшие испанские леди в обществе курили сигары? Я вел дневник для дочери. Он пропал вместе с ней. Я составлял карты. В общем, я не так уж плохо провел время, хоть чуть не погиб во время урагана, опустошившего плантацию, где я жил, загубившего девятнадцать чернокожих и снесшего веранду, где я сиживал с хозяином. Все было как дурной сон или продолжение кошмара, вызванного там, что я незадолго до того на ночь отведал жареного аллигатора.
Обратно в Вашингтон я ехал уже не инкогнито, и, к немалому моему удивлению, меня повсюду приветствовали. Правда, у южан нет предвзятого отношения к дуэлям, да и Гамильтон не ходил у них в героях.
В Саванне я обедал с губернатором Джорджии. Вдруг под окном заиграл оркестр.
— Это в вашу честь, губернатор, — сказал я.
— Нет, полковник, это в честь вице-президента. — И он не ошибся.
В Роли (Северная Каролина) меня с восторгом встретили негры. Их энтузиазм я могу объяснить лишь тем, что после четырехсот миль на каноэ мое смуглое лицо от солнца стало совершенно темным.
К концу октября я достиг Ричмонда — столицы вражеской территории, где родилась гидра — нет, слишком много чести, — где родился спрут виргинской хунты об единой Джефферсоновой голове, но со множеством щупалец, и каждое по имени Джеймс!
В театре, в антракте, меня узнали; мне начали аплодировать местные (белые) плантаторы. Уверен, об этой овации доложили главному спруту.
В начале ноября я явился в Вашингтон, дабы председательствовать в сенате. Иные считали, что мне неудобно отправлять мои конституционные функции, когда в штате Нью-Джерси против меня выдвинуто обвинение в убийстве. Но я служил народу. Честный гражданин, я намеревался воротиться в Нью-Джерси, чтобы предстать перед судом; покуда до меня не дошло публичное заявление судьи округа Берген, что, если меня тотчас не повесить, будет голод в Бергене и чума в Хобокене. Нью-Джерси потерял для меня притягательную силу. Но вот я с радостью узнал, что по подсказке Джефферсона группа сенаторов обратилась к губернатору Нью-Джерси с просьбой прекратить судебное преследование против меня. Почему Джефферсон меня пожалел? Привязанность? Чувство справедливости? Чести? Ничуть не бывало. Ему пришлось туго, и он нуждался в моей помощи.
Первый раз меня вызвали в дом президента через две недели после открытия сессии сената пятого ноября. Посыльный президента отыскал меня в доме — вернее, в домах — английского посланника. Мерри арендовал два кирпичных дома на Кэй-стрит и расстарался, превращая их в фешенебельное посольство.
Миссис Мерри председательствовала за чаепитием у камина. Она прелестно выглядела и забавляла нас новыми симптомами «джефферсонита» (я, разумеется, делал вид, будто не слышу колкостей по адресу моего владыки).